Астрид Линдгрен - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Эмиль из Лённеберги и др.
Ну и что! — сказал Эмиль. — Какая разница?
— Ишь какой, — ответила Лина. — Теперь еще куда ни шло, но поразмысли: когда мне пятьдесят стукнет, а ему сто — вот тогда будет мороки с ним, упаси меня Бог!
— По уму твоему, Лина, ты и счет ведешь, — сказала мама, затворяя печь заслонкой. — Ну что за чудесная лопата! — похвалила она.
Когда папа съел яйцо и выпил молоко, Эмиль сказал:
— Ну а теперь пойду-ка я в столярку!
Папа буркнул, что, мол, на этот раз Эмилю вовсе не обязательно там сидеть, раз все обошлось.
— Нет уж, слово есть слово! — заявил мальчик.
Он молча и чинно отправился в столярную стругать сто двадцать девятого деревянного старичка.
А Лотта-Хромоножка уже сидела на своем насесте в курятнике; Рёлла же, вполне довольная, бродила на выпасе вместе с другими хуторскими коровами. Тем временем за своими шестью коровами пришел крестьянин из Бастефаля. Они с папой долго болтали об аукционе и обо всем, что там случилось, и прошло немало времени, прежде чем папа смог пойти за Эмилем, чтобы выпустить его. Но только хозяин Бастефаля отправился в путь, как папа поспешно направился к сыну.
Подойдя к столярной, он увидел маленькую Иду — девочка пристроилась на корточках на скамейке под оконцем. В руках она держала бархатную шкатулочку, украшенную ракушками. Она держала ее так, словно у нее в жизни ничего дороже не было. Собственно, так оно и было. И папа Эмиля буркнул:
— Дурацкая покупка! Старая бархатная шкатулка!
Маленькая Ида не заметила, как подошел папа; доверчиво и послушно повторяла она за Эмилем те слова, которые он ей шептал из темной столярной. Папа побледнел, услышав их, ведь грубее этих слов в Каттхульте никогда не произносили. И они звучали ничуть не лучше оттого, что Ида произносила их нежным, ласковым голоском.
— Замолчи, Ида! — рявкнул папа.
Просунув пятерню в оконце, он схватил Эмиля за шиворот:
— Ах ты неслух! Сидишь тут и учишь сестренку ругаться!
— Вовсе нет, — ответил Эмиль. — Я ей только сказал, чтоб она не смела говорить «черт возьми», и заставил выучить еще и другие слова, которых надо бояться как огня.
Вот теперь ты знаешь, чем занимался Эмиль двенадцатого июня, и если даже не все обошлось гладко, надо все же признать, что в тот день он совершил удачные сделки. Подумать только! Раздобыл за один раз добрую молочную корову, отличную куру-несушку, чудесную хлебную лопату да еще молоко, которого хватило на громадную головку вкусного-превкусного сыра.
Единственное, что огорчало папу, была старая бархатная шкатулочка, ни на что не годная, но она очень полюбилась маленькой Иде. Девочка сложила в нее свой наперсток, ножницы, красивое голубое стеклышко и красную ленту для волос. А из шкатулки выбросила на пол связку старых писем. Выйдя из столярной в субботу вечером, Эмиль явился на кухню и сразу увидел в углу эти письма. Он их тут же и подобрал. Альфред расхаживал по кухне с хлопушкой и усердно бил мух, чтобы Лина в воскресенье могла спокойно отдохнуть. Эмиль и показал Альфреду связку писем.
— Все может сгодиться, — сказал Эмиль. — Коли мне когда-нибудь понадобится послать письмо, у меня будет целая груда уже написанных.
Первым в связке лежало письмо из Америки, и Эмиль даже присвистнул, увидев его.
— Чудеса в решете, Альфред, глянь-ка, тут письмо от Адриана!
Адриан был старший сын хозяев Бакхорвы, который давным-давно уехал в Америку и за все время только разок написал домой. Об этом знала вся Лённеберга, и все были сердиты на Адриана и жалели его бедных родителей. Но что написал Адриан в этом письме, которое наконец пришло в Бакхорву, никто не знал. В Бакхорве об этом помалкивали.
— Небось теперь все можно узнать, — сказал Эмиль. Он сам научился читать как по-печатному, так и по-письменному. Мальчик-то он был толковый!
Эмиль открыл конверт, вынул письмо и прочел его вслух Альфреду. На это не ушло много времени, так как письмо было коротким. Вот что в нем было написано:
«Я видил Мидведя. Шлю вам адрэсс. Гудбай покедова».
— От этого письма вряд ли мне будет какой прок, — молвил Эмиль.
Ну да это еще как сказать!
Наступил вечер. Суббота, двенадцатое июня, подходила к концу, ночь спустилась над Каттхультом, даруя покой и тишину всем, кто там жил, и людям, и животным. Всем, кроме Лины, у которой болел зуб. Она лежала без сна на своем деревянном диване, не в силах уснуть, стонала и причитала, а тем временем короткая июньская ночь пролетела, и настал новый день.
Еще один новый день в жизни Эмиля!
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 ИЮНЯ
Как Эмиль трижды храбро пытался вырвать у Лины коренной зуб, а потом выкрасил маленькую Иду в фиолетовый цвет
Коров все равно надо доить, будь то воскресенье или будний день. В пять утра на кухне затрещал будильник, и Лина, сама не своя от зубной боли, пошатываясь, встала с постели. Взглянув на себя в зеркало над комодом, она пронзительно вскрикнула:
— Ну и видик у меня!
Правая щека ее распухла и стала похожа на пшеничную булку, испеченную на свежих дрожжах. Вот ужас-то! Лина разревелась.
Теперь ее и в самом деле было жаль. Именно сегодня в Каттхульт на чашку кофе должны были съехаться после обедни гости со всей округи.
— И показаться на людях не смогу, этакая я разнощекая, — всхлипнула Лина и побрела доить коров.
Но долго горевать о своих разных щеках ей не пришлось. Не успела она опуститься на скамеечку перед коровой, как прилетела оса и ужалила Лину в левую щеку. Казалось бы, теперь она могла успокоиться, потому что левая щека мгновенно вспухла и стала так же похожа на булку, как и правая. Лина получила то, чего желала, — стала равнощекой. Однако она заревела пуще прежнего.
Когда Лина вернулась на кухню, все сидели за столом и завтракали. И, можно сказать, вылупили глаза, увидев это заплаканное, красноглазое, булкообразное существо, которое вдруг явилось в дверях и напоминало Лину. Бедняжка, при виде ее немудрено было расплакаться. И поэтому со стороны Эмиля было не очень-то хорошо засмеяться. В ту минуту, когда вошла Лина, Эмиль как раз поднес стакан молока ко рту, и, едва взглянув на нее поверх стакана, он фыркнул. Молоко брызнуло через стол прямо на папин праздничный жилет. Даже Альфред не удержался и хихикнул. Мама Эмиля строго посмотрела на сына, потом на Альфреда и сказала, что смеяться не над чем. Но, вытирая папин жилет, искоса сама взглянула на Лину и поняла, почему Эмиль фыркнул. Но ей, конечно, было жаль Лину.
— Бедняжка, — сказала мама. — До чего у тебя глупый вид — нельзя показываться на людях. Эмиль, сбегай-ка к Крёсе-Майе и попроси ее помочь нам приготовить кофе.
Пить кофе после воскресной обедни в Лённеберге любили, и в окрестных хуторах наверняка обрадовались, когда получили письмо от мамы Эмиля:
«Дарагие Дамы и Гаспада, не пажелаете ли преехать к нам на чашку кофе нынче вваскресенье.
Миластиво просим Альма и Антон Свенссоны.
Каттхульт, Лённеберга».
Настало время ехать в церковь. И мама с папой укатили, — ведь им, прежде чем пить кофе, надо было побывать в церкви.
А Эмиль послушно отправился с маминым поручением к Крёсе-Майе. Утро выдалось чудесное, и Эмиль, весело насвистывая, шагал по тропинке к домику Крёсы-Майи. Она жила на старом торпе в лесу.
Если тебе доводилось бывать в смоландском лесу в июне ранним воскресным утром, ты сразу вспомнишь, каков этот лес. Услышишь и как кукует кукушка, и как дрозды выводят трели, словно играют на флейте. Почувствуешь, как мягко стелется под босыми ногами хвойная тропинка и как ласково пригревает солнце затылок. Ты идешь и вдыхаешь смолистый запах елей и сосен, любуешься белыми цветами земляники на полянках. Вот таким лесом и шел Эмиль. Поэтому он не спеша дошел до лачуги Крёсы-Майи. Серенькая маленькая скособоченная лачуга едва виднелась среди старых елей.
Крёса-Майя сидела и читала газету «Смоландский вестник», в одно и то же время ужасаясь и радуясь тому, что там писали.
— В Йёнчёпинг пришел тиф, — сказала она, не успев даже поздороваться с Эмилем, и сунула ему газету под нос, чтобы он сам убедился в этом. И верно, в газете сообщалось, что два жителя Йёнчёпинга тяжело заболели тифом. Крёса-Майя, довольная, покачала головой.
— Тиф — страшная болезнь! — сказала она. — Скоро тиф и до Лённеберги доберется, помяни мое слово!
— Это почему? Как он может сюда попасть? — удивился Эмиль.
— Покуда ты тут стоишь, он летит над всем Смоландом, словно пух одуванчика, — молвила Крёса-Майя. — Целые килограммы семян тифа! Да поможет Господь тому, в ком они пустят корни.
— А какой он, этот тиф? Похож на чуму, что ли? — спросил Эмиль.
О чуме Крёса-Майя уже как-то рассказывала. Она знала о всех болезнях и напастях, но чума, как она уверяла, была самая страшная болезнь. Просто жуть! В былые времена, давным-давно, она унесла в могилу чуть ли не всех жителей Смоланда, и подумать только, вдруг и тиф окажется таким же ужасным!
