Евгений Астахов - Ботфорты капитана Штормштиля
«Рассказать бы ей все, — в который раз подумал Точка. — И про Штормштиля, и про Клотика, который так похож на нее, и про бутылки, и про ботфорты. И заодно уж про Бобоськину беду…»
Ужасно Тошке захотелось рассказать все, но он пересилил себя.
— Да так, один моряк. Старинный еще. Он не любил злых и жадных людей. И плавал на клипере…
— Слушай, девочка!
Кло оглянулась.
Толстощекий дядя в фуражке из мочалы таинственно поманил ее пальцем, Он держал палец у самого своего носа. Тошка знал толстощекого. Это был известный на Турецком базаре «шептун».
— Заграничный шелковый ленты есть. Для косов. Недорого, — зашептал он на ухо Кло. — Очень красивый. Нада?
Та молча отошла. Потом, повернувшись, поманила «шептуна» пальцем. Кло тоже держала палец у самого носа, совсем как толстощекий. Став на цыпочки, шепнула в его волосатое ухо:
— Не нада!
— Тьфу!..
Смеялся шарманщик, тряся плечами, мартышка, проснувшись, скалила острые зубы и стрекотала высоким сорочьим голосом. Смеялся Тошка, смеялся, широко раскрывая щербатый рот, старый рыбак дядя Неофит. Турецкий базар умел не только кричать, спорить и спекулировать, он умел еще и смеяться.
— Эй, Оришаури, как зовут твою новую собаку?
— Костик!
— Хах-ха-ха!..
Шарманщик снова взялся за медную ручку своего облупленного ящика. Мартышка, закрыв глаза, положила седую голову на его мятый парусиновый картуз…
Тошка задумчиво шел по волнорезу. Ветер гнал крутые зеленые валы. Море было пустынно. Железный столб мигалки уходил в небо. Тошка прислонился к нему спиной, почувствовал, как пробежал меж лопаток колкий холодок.
Волны пытались перемахнуть через бетонную преграду, прыгали вверх, подталкивая друг друга. Они падали навзничь, и шуршащие пенистые языки пытались лизнуть кончики Тошкиных сандалет.
Тошка стоял и думал. О том, насколько все же настоящая жизнь сложнее той красивой и простой жизни, которой жили герои его любимых книг. Что бы с ними ни приключилось, все обязательно приходило к благополучному концу. Самые невероятные беды и лишения оборачивались победой. Туго приходилось только злодеям. Они неизбежно погибали на последних страницах или каялись, утопая в слезах и бесстыдно рассчитывая на великодушие победителей.
А в настоящей жизни все было удручающе сложно. Оказывается, он, Тошка, просто ни к чему не приспособленный человек! Он все время фантазирует и надеется на чью-то помощь. И вдобавок ко всему, трусоват. Особенно если рядом нет Кло, трусить в присутствии которой значило бы навеки потерять ее дружбу.
«Нет, надо становиться другим! — думал Тошка. — Хватит! Я ничего не могу сам. Не могу даже Бобоську найти. Нельзя всю жизнь рассчитывать на Штормштиля, которого я сам же выдумал, лежа на этом вот волнорезе. И если кто-то дарит мне от его имени ботфорты, то это еще не значит, что Штормштили живут на земле…»
И тут ему вдруг очень захотелось вновь увидеть своего отважного друга, услышать его хрипловатый голос, просоленный свирепыми ветрами сороковых широт. Ну, хотя бы в последний раз, ненадолго, чтобы попрощаться.
Тошка готов был ради этого бесстрашно пройти до конца волнореза, до того места, где волны взмывают вверх изорванными веерами и тут же складываются, опадают, с гулом проваливаясь в шипящую бездну.
— Что ж, дорогой капитан, — сказал он, ловя ртом ветер, пропитанный водяной пылью. — Надеюсь, вы не откажете мне в этой маленькой любезности, черт возьми! Мы простимся с вами, как два старых морских бродяги, и я обещаю не искать больше встреч, капитан. Я буду искать Бобоську. И буду пытаться помочь ему, клянусь Южным Крестом, который горит сейчас над мачтами вашего славного клипера!
Тошка зажмурил глаза. Он стоял на самом краю волнореза. Дальше было море. Бурное, все в пенных гребешках, словно его седую и растрепанную воду кто-то накрутил на мамины бигуди.
Вот уже зазвучала в ушах песенка о Штормштиле, ветер присвистнул ей, а «Фантазия» все не появлялась. Огорченный Тошка открыл глаза и замер от изумления. Слева от волнореза, подставив ветру громаду парусов, полным ходом шел клипер капитана Штормштпля. Он был великолепен! Три мачты гордо вздымались ввысь, кружевной бурун весело бежал перед форштевнем, легкий корпус, казалось, вот-вот оторвется от воды и, поднятый вверх крыльями парусов, заскользит над морем.
«Галлюцинация! — мелькнуло в голове у Тошки. — Дофантазировался!»
Он топнул ногой, потом подергал себя за хохолок на голове. Ничего не исчезло. Корабль Штормштиля держал курс прямо на волнорез. Маленькие цепкие фигурки матросов ползли по вантам, и Тошка лихорадочно всматривался в приближающийся парусник, чтобы увидеть где-нибудь на шканцах* знакомую прямую фигуру в бархатном камзоле, в треуголке, в тяжелых ботфортах с серебряными пряжками.
Соленых брызг седую пыльПлатком смахнув с плеча,Сойдет на берег Штормштиль,Сойдет на берег Штормштиль,Ботфортами стуча…
Парусник прошел совсем близко. Теперь Тошка без труда мог сложить вместе пять бронзовых букв, сиявших на его носу:
«А-л-ь-ф-а».
И сразу же встала перед глазами короткая заметка, которую он случайно прочитал в городской газете.
«Завтра в наш порт прибывает учебное парусное судно «Альфа», совершающее переход из Балтийского в Черное море…»
«Альфа»… «Альфа»… Ничего не осталось от «Фантазии». Только две первые буквы. Но и они перекочевали в самый конец этого короткого названия «Аль-фа». Тоже мне, покоритель бурь!
Тошка почувствовал неприязнь к этому, так некстати появившемуся паруснику. Он уже не казался ему таким белым и нарядным. Скорее он был грязноватым, с темной полоской по ширстреку, с некрасивой, похожей на кошелку сеткой, которая болталась под бушпритом. Ничего напоминающего клипер. Клиперов больше нет. И не будет. Фаэтоны и шарманки пока остались, но и они, наверное, скоро исчезнут. Возможно, это последний город, где до сих пор еще живут веселые шарманщики, извозчики в казакинах и продавцы раковин с бесплатным морским шумом.
Засунув руки глубоко в карманы брюк, Тошка побрел с волнореза. Сандалеты его были мокры. Рубашка на спине тоже.
В городе зажигались огни. У Интерклуба бородатый матрос в вязаном колпаке пытался о чем-то договориться с долговязым мальчишкой в модной полосатой рубашке. Тошка сразу узнал в нем предводителя шайки фиолетовых.
— Ву компренэ? Понимаешь? — орал тот, словно моряк был глухим. — Пятьсот рублей! Гляди сюда — пятьсот написано — сэн сан. Не компренэ? Вот верблюд бородатый, вот сундук! Сэн сан рублей за жакетик. Жакэ, вот этот жакэ. — Долговязый щупал пальцами шерстяной жакет, который был наброшен на плечи матроса. — Бери, бери, хорошая цена. Сэн сан рублей, а жакетик ношеный. Понимать надо.
Моряк повертел в пальцах радужную бумажку, посмотрел ее на свет. И тут Тошка увидел, что это вовсе не деньги, а облигация внутреннего займа. Долговязый бессовестно надувал моряка.
«Ну, Антон Топольков, или вы самостоятельный человек, или же трус и лапша! — Тошка почувствовал, как холодок восторга тронул его скулы. — Сейчас или никогда. Вперед!..»
В самый последний момент мелькнула спасительная мысль: «А может, лучше позвать милиционера?..» Но он тут же гневно растоптал ее своими мокрыми сандалетами.
— Мсье! — крикнул Тошка. — Се не па монэ! Это не деньги!
— О! — сказал моряк и, подняв лохматые брови, посмотрел на Тошку.
— Он жулик, мсье! Мовэ, саль! Жулик!
Ах, как жалел сейчас Тошка, что у него по французскому всего лишь четверка. Да и какая это четверка, если он
ничего не может толком объяснить. Выходит, прав был отец, так часто твердивший ему:
— Любые знания, Антон, находят себе положительное применение в жизни. Взять, к примеру, иностранные языки. Учи ты французский поприлежнее, уже мог бы читать в оригинале таких классиков, как Бальзак, Анатоль Франс или Золя. Ну, а если осталось бы время, то и Александра Дюма…
Несмотря на то, что Тошка не мог читать в оригинале французских классиков, матрос все же понял его.
— О! — сказал он и еще выше поднял свои дремучие брови. — Шулик — не карош! Шулик — сэ тре маль!
— Ты чего лезешь, рахит? — зашипел на Тошку долговязый. — Чего вмешиваешься в бизнес? Я тебе сейчас устрою туберкулез!
Но он не успел ничего устроить. Тошка сбил его с ног. И, чтобы тот не вздумал подняться, сел на него верхом. И колотил его по шишкастой, стриженной «под бокс» голове. Он припомнил ему все: и свой заплывший глаз, и лобана, и те минуты противного страха, которые пришлось пережить тогда, возле кирпичного забора, заросшего пыльным репейником.
Долговязый орал дурным голосом и отбивался как мог. От его шикарной рубашки с треском отлетел рукав. Кое-как вырвавшись, он позорно бежал. Бежал молча, не грозя кулаком, не обещая устроить при случае туберкулез, не оглядываясь и не ругаясь уличными словами. И даже забыв на тротуаре скомканную облигацию.
