Милош Кратохвил - Удивительные приключения Яна Корнела
Я знал, что нас не спасут никакие двери, запоры и петли, когда имперские солдаты разбегутся по городу и начнут грабить. Жена не ждала ничего хорошего и уже приготовила детям узелки с одеждой и хлебом, а сама, поскольку ее руки были заняты младенцем и двухлетней Гретхен, — ничего, кроме небольшой толики денег, сохранившихся у нас, взять с собой не могла.
Мы были готовы ко всему: и переждать осадную кутерьму, поднявшуюся в городе, спрятавшись где-нибудь у себя дома, и, на худой случай, собрав, по крайней мере, самое необходимое, бежать из города. Разумеется, мы собирались покинуть свой дом только при крайней необходимости.
На улице был сущий ад. Беспрерывно щелкали мушкетные и пистолетные выстрелы, раздавались громкие крики, стенания, бухание в ворота и треск выламываемых окон.
Не успели мы опомниться, как кто-то грубо забарабанил и по нашим дверям. Я побежал через мастерскую к выходу; нам все равно не избежать встречи с солдатами и лучше самим открыть двери, — им ничего не стоило бы разбить их.
Едва я поднял засов, как меня отбросило к стенке и в мастерскую ворвалась орава имперских солдат. Они сразу же накинулись на меня и закричали:
— Выкладывай деньги!
Не говоря ни слова, я подал солдатам свой кошелек, в котором хранил всю последнюю выручку, и стал уверять их, что больше у меня ничего нет. Но они не стали тратить время на разговоры со мной, и я только диву давался, глядя на то, как чисто они умеют обделывать такие дела. Солдаты шныряли по мастерской, засовывали себе под куртки пряжки, пояса, заготовки к ним и блестящие жестяные пластинки, предназначенные для застежек, — вероятно, они думали, что это золото.
Потом они ворвались в чулан и, не обращая внимания на крики испуганных детей, направились прямо к сундуку и шкафам. Через головы детей полетели одежда, белье, простыни, — короче, все, что попадало им под руку. В один миг они намотали на себя наше тряпье и бросились к выходу, крича, что им следует спешить и выбрать, какой-нибудь дом побогаче, пока туда не проникли другие.
Орава пронеслась, как смерч, опустошив весь дом.
Разумеется, я знал, что это только начало и что следует ожидать худшего, — ведь первые грабители не задерживаются и спешат за легкой добычей, опоздавшие же не торопятся и обшаривают дом гораздо основательнее, стремясь подчистить все, что было оставлено первыми.
Поэтому я быстро принял решение: велел жене спрятаться вместе с детьми на чердаке, среди старого хлама, а сам схватил топор, разбил дверь, вышиб раму из окна, в мастерской отбил у стола ножку, в чулане повалил на пол один шкаф, а у второго — высадил дверную створку, потом разорвал две перины и разбросал перья на полу. Словом, я попытался придать дому такой вид, что он выглядел теперь разбитым и разграбленным. Я надеялся, что таким образом мне удастся отбить у следующих посетителей охоту задерживаться здесь.
Знаете, я очень люблю свое ремесло, и все, что с ним связано. У меня всегда были в образцовом порядке мои инструменты, наковаленка, плавильная печурка и все прочее. Я жил в этом домике с самой свадьбы, — здесь родилось у меня шестеро детей; мне была близка каждая вещичка, мила каждая мелочь в нашей квартире. А теперь я, не колеблясь, рубил и портил все то, к чему раньше прикасался осторожно и с любовью. Когда речь идет о твоей шее и шее твоих близких, то ты сразу увидишь, что даже самые любимые вещи — в конце концов лишь мертвые предметы и что они сами связаны только с одним — с жизнью.
Едва я закончил свою разрушительную работу, как к нам в самом деле ворвались новые незваные гости. Это были четыре мушкетера, говорившие на каком-то чужом языке, которого я не понимал. Увидев погром, они оставили мебель в покое, но набросились на меня с обнаженными шпагами, крича единственное известное им немецкое слово: «Geld! Geld!»[19] Я подумал, что пробил мой последний час, — ведь мне действительно нечего уже было им дать. Тут они схватили меня и поволокли в чулан, оттуда — в кладовую, где очистили все съестное, потом, подталкивая меня остриями шпаг, потащили в подвал (я подумал, что они хотят там пристукнуть меня), но, не найдя ничего и здесь, вышли из подвала и полезли… на чердак! Напрасно старался я умолить и удержать их ат этого, — мушкетеры не понимали меня.
На чердаке они нашли мою жену и бросились к ней с тем же криком: «Geld! — Geld!»
Я сказал ей, чтобы она отдала деньги, которые у нее были при себе. Но добыча была ничтожна, — она только взбесила солдат. Они настолько рассвирепели, что, вероятно, прикончили бы нас с женой на месте, если бы наши ребятишки не разревелись так, что хоть уши затыкай. Дети плакали, умоляли, обнимали ноги солдат до тех пор, пока те постепенно не разжалобились и не укротили своего гнева.
Наконец они отпустили меня и направились к выходу, ругаясь и негодуя на то, что уходят почти с пустыми руками.
Я чувствовал, что нет уже никакого смысла оставаться здесь и ожидать смерти, — ведь те, что ушли отсюда, наверняка были не последними; кто знает, сжалятся ли над нами другие.
Но человек подобен улитке: ему никак не хочется вылезать из своего домика. Даже тогда, когда человеку угрожает какая-нибудь опасность, ему кажется, что безопаснее всего оставаться дома. Подобное происходит, вероятно, потому, что здесь ему знаком каждый уголок и дома с ним никогда не случалось ничего дурного. Поскольку я принял другое решение, мне пришлось признать, что и родной дом теперь не может служить надежным убежищем. Только как решиться выйти на улицу, когда имперские солдаты бесчинствуют, словно бешеные, и убивают людей? Казалось, нам никак не избежать своей гибели. Однако, пока я трясся от ужаса да раздумывал об этом, судьба сама решила за меня все, и, к счастью, очень удачно.
Она явилась к нам в образе бывалого солдата, который походил на настоящего разбойника: пьяный, краснорожий, с взъерошенными седоватыми усами и горящими, как угольки, глазами. Один его вид пугал нас. Я думал, что этот окажется самым худшим из всех. Все еще находясь на чердаке у своих, я даже не заметил, когда новый гость проник во двор и неожиданно, точно привидение, поднялся по деревянной лестнице прямо к нам. От ужаса мы прижались друг к другу.
Солдат внимательно оглядывал нас, — его зрачки светились в темноте, как кошачьи глаза, — и, не переставая, пыхтел. Обнаженная солдатская шпага наводила на нас еще больше страху. Мушкетер молчал; мы же замерли и не осмеливались даже пошевельнуться. Тут — не, знаю, что побудило ее к этому — поднялась наша двухлетняя Гретхен и направилась прямо к солдату. Я оцепенел от ужаса. Девчурка подошла вплотную к верзиле, запрокинула свою головку назад, как будто она стояла перед высокой каланчой, и, словно птенчик, нежно прочирикала:
— Дяденька!..
Девчонка глядела на мушкетера снизу, а он на нее — сверху. Вдруг мушкетер засмеялся, отбросил шпагу в сторону, схватил ребенка и поднял его высоко над головой. Девчурка весело хохотала, подбрасываемая усатым великаном, и тут я понял, что опасаться нам его нечего и что все закончится благополучно.
Мы быстро договорились с ним.
Нам почти нечего было предложить ему, но мы все же разыскали ему кое-какое тряпье, которое мушкетер согласился взять. За это он пообещал вывести нас из города и, пока в нем не закончатся грабежи, приютить у себя в палатке.
— Но вам следует немного подождать, — сказал он под конец. — У меня еще нет никакой добычи, и моя жена будет есть меня поедом, если я вернусь из города, отданного на разграбление, с пустыми руками. Как только я достану что-нибудь, так сразу же вернусь за вами!
Мы тщетно умоляли его, объясняя ему, что тем временем сюда могут ворваться другие и убить нас, но об этом он не хотел и слышать. Мушкетер упрямо твердил свое, что без добычи ему нельзя показаться жене на глаза, — очевидно, он побаивался ее. Мушкетер еще раз заверил нас, что обязательно забежит за нами, и ушел.
Не знаю, долго ли мы ждали его, но помню, что это время показалось мне слишком долгим и мучительным. Ведь каждую минуту к нам могла незаметно проникнуть смерть, да и трудно было поверить в то, что солдат сдержит свое слово, — ему уже известно, что возиться с нами нет никакой выгоды. Кроме того, кто знает, запомнил ли он наш дом и найдет ли дорогу обратно.
Но произошло чудо, — через некоторое время солдат в самом деле вернулся. У него за плечами торчал небольшой, но тяжелый ранец, и сам он выглядел теперь совершенно спокойным. Мы же не подали никакого виду, когда заметили, что его куртка была забрызгана кровью — кровь была еще свежая, — и, не долго прощаясь, побрели за ним, как во время похоронной процессии.
Только теперь мы увидели, что творится в городе. На нашей улице горели два дома и, наверное, не осталось ни одного дома, у которого сохранились бы двери и окна. По булыжной мостовой были разбросаны разбитая мебель и посуда, а у стен и на порогах домов валялись трупы, — ни один из убитых не был солдатом. Тут я заметил трупы двух соседей. По улицам сновали солдаты, которые вбегали в дома и выносили оттуда маленькие и большие ранцы, стреляли из пистолетов по окнам, выкатывали из подвалов бочонки, простреливали у них днища и прикладывались губами к отверстию, из которого струилось вино прямо в рот; солдаты тащили, где-то пойманных живых или насаженных на пики кур, гусей и коз. Стоял такой крик и грохот, что можно было прямо-таки оглохнуть. Наш город напоминал мне распотрошенного коня, сраженного на поле битвы. Я заметил, как побледнела моя жена, как старается смотреть вниз, чтобы не видеть этого ужасного зрелища.
