Михаил Лыньков - Миколка-паровоз (сборник)
И тут спохватился матрос Семен:
— А этот дьявол толстый, пан наш дорогой, где?
— Спрятался где-то.
— Ничего, мы его выкурим…
В кустах, что росли вокруг нарядной террасы, мелькнуло что-то белое, грузное. Бросился туда Миколка со всех ног. За ним потрусил дед Астап.
Белое заметалось среди акаций, среди сирени. Вот уж и пятки сверкнули в зелени листвы и трав. Бежит человек в нижнем белье. Бежит и не остановится, не оглянется даже.
Сомнений не было: это пан-барин. Мчит по саду, к лесу пробирается.
— Стой, брюхач, не то пальну! — крикнул дед Астап и вскинул карабин, который только что подарил ему Семен-матрос.
Пан-барин вскочил было на забор, перемахнуть собираясь, да нижней сорочкой зацепился за доску, повис, волосатыми ногами дрыгает.
— Полюбуйся, народ честной, какое он себе брюхо наел, боров этот!.. — заговорил дед, но вдруг сразу сделался строгим, отступил на шаг, взял под козырек: — Попрошу слезть, ваше сиятельство, с забора, неудобно в такой позиции вашему превосходительству перед честным народом…
Да разве слезет он, пан-барин, сам-то, без помощи! Застряло их превосходительство серьезно. Но тут сбежались крестьяне и не очень уж деликатно, правду говоря, сняли пана с такого необычного кресла. Шлепнулся помещик на землю и пополз крестьянам в ноги кланяться. Целует землю, слюнявит лапти крестьянские, просит-молит снисхождения: мол, не он это виноват в расстрелах да в грабежах, а немчура поганая…
— Кто тебе поверит, ирод? Ну, хлопцы, что будем делать с ним, с их сиятельством самим? Пулю и то жаль на такую жабу тратить, — сказал Семка-матрос, а потом засмеялся и велел: — Окунуть его в пруд! Пусть малость остынет от горячки давешней… Поди, и ванну нынче принять не успел «их сиятельство»…
Окунули пана-барина в пруд, отфыркался он да и притих там, где помельче. Сидит, помалкивает.
А партизаны тем временем не дремали. Выгоняли скотину из панских сараев, выводили лошадей из конюшен, опустошали амбары. Нашлось применение и панским бричкам: пристроили на них отобранные у немцев пулеметы, винтовки сложили трофейные. Вышли из бричек боевые тачанки.
Миколке где быть? Конечно, возле пулемета, на самой передней тачанке. А дед Астап гикнул, свистнул да и вспрыгнул на немецкого верхового скакуна: ни дать ни взять — заправский вояка-кавалерист. Одна жалость, не было у деда Астапа сабли, а без нее не тот вид у всадника!
Раздобыл где-то Семка-матрос и саблю для деда Астапа, вручил торжественно — вот теперь уж все в порядке.
А Миколке он дал небольшой штык от немецкого карабина. Сразу-то и не поймешь — то ли штык, то ли кинжал. И Миколка прицепил его к поясу, испытывая небывалую гордость.
Так вот и стал Миколка пулеметчиком, а дед Астап — кавалеристом. Правда, не долго довелось ему пребывать в этом роде войск, вскорости совсем не понравилась конница деду, и перешел он в пехоту. Но про это особый сказ…
Дотла почти сгорел панский дом-палац, когда тронулся в путь-дорогу отряд Семки-матроса. Впереди всех гарцевал на вороном коне сам Семка. Сопровождало его несколько вооруженных саблями да карабинами молодых парней. И уже за ними катили тачанки с пулеметами. Но все равно казалось Миколке, что едет он во главе отряда, а если и не самым первым, то лишь потому, что Семка-матрос тут самый главный.
Рассвело.
Померкло зарево пожара, только темные клочья дыма еще тянулись над дорогой, среди деревьев, ползли в лес.
Отряд торопился. Рванули вперед резвые кони и понеслись рысью, обгоняя друг дружку, и затарахтели тачанки на выбоинах да на горбатых корнях деревьев. Зашумела лесная дорога.
— А ну, не зевай, гони вперед! — поторапливал Семка-матрос.
И легче птиц летели кони, распушив разудалые гривы свои. Вспыхивали серебром подковы копыт, клубы пыли курились позади и плыли вслед за отрядом розоватым облаком.
— Над-дай, над-дай! — не уставая, азартно выкрикивал командир.
И словно бы навстречу бежали кусты и деревья. Точно швырял кто-то под лошадиные копыта лесную дорогу. И бешеным вихрем неслись тачанки, — да какое там неслись! — они летели над дорогою, только пыль клубилась из-под колес. Бил в лицо встречный ветер, дух не сразу переведешь, да и шапку того и гляди сорвет. Только нипочем он, тот ветер!
— Гармошку давай! — раздалось над отрядом.
Захлебнулась сперва гармошка, словно прочищая свои медные голоса. И потом вдруг пошла, неумолчная, вскинула напев к самым вершинам мачтовых сосен, раскатилась звоном-перезвоном по кустам и зарослям. И уже не от быстрого бега, а от песни гармошки захватывало дух. Глухо взрывались низкие басы, словно раскаты пушечных залпов: «Бум-бух… бум-бух…»
Играла гармошка, и сама собою взвилась над отрядом песня. Полетела лесною дорогой. И песня, и люди, и огненные в лучах солнца лошадиные гривы — все мчалось безудержной бурей-вихрем вперед и вперед. Только искры вырывались из-под копыт, да ветер овевал раскрасневшиеся лица всадников. Облако пыли несло вдогонку за песней опавшую листву, и склонялись к земле придорожные травы и зеленые крылья папоротника.
А песня все летела.
Не догнать ее, не перегнать.
Коротка вражья рука — не поймать ей песню.
ПРОИСШЕСТВИЕ С ДЕДОВЫМ СКАКУНОМ
А лес сгущался, и теснее становилось от медностволых сосен и хмурых елей.
И велел Семка-матрос остановиться отряду на привал. Кругом густой непроходимый лес. Никакому немцу сюда не пробраться. Почти со всех сторон болота, а в болоте, известное дело, только дикой птице летать да прыткому лесному зверю с кочки на кочку перепрыгивать.
Принялись партизаны рыть землянки, шалаши ладить на случай дождя.
На вековой сосне, что взметнулась мачтою над всем лесом, партизаны соорудили сторожевой пост. Человеку там очень удобно было укрываться: на верхушке темнело гнездо аиста. Частенько карабкался на то дерево Миколка и, прислушиваясь к невозмутимому клекоту аистов, озирал всю лесную округу, приглядывался к дальним дорогам, которые видны были сверху как на ладони. По тем дорогам пробирались в лес, а потом отыскивали отряд и жаловались на грабителей-немцев крестьяне. Тогда поднимался отряд в погоню за кайзеровскими солдатами, обезоруживал их и отбирал крестьянское добро.
А в ночную пору уходили из лесу группы партизан, налетали они на имения панов-богатеев, подсыпали им перцу. Дед Астап кое-когда хаживал в разведку. Он уже совсем недурно держался в седле, даже научился стрелять на скаку, но сабля все так и не могла дождаться своей очереди: в деле она еще не бывала. И дед Астап в основном упражнялся в рубке лозы. Правду сказать, не очень-то у него и получалось. Даже тонюсенький прутик и тот после первого взмаха дедовой сабли оставался цел-целехонек.
— Нелегкая, брат, задача для старого николаевского артиллериста — привыкать к сабле… Я уж и сам в толк не возьму: то ли сабля у меня не ахти какая, то ли рука ослабела на старости лет, — говаривал в свое оправдание дед Астап.
А оправдывался он потому, что сабля все же подрывала его авторитет: никто в отряде не считал деда удалым кавалеристом — рубакой. Но не сдавался дед, нет, упрямо старался приловчиться к сабле. Часами напролет мог дед Астап рубить ивовые прутья. Правда, рубкой занимался «в пешем строю». Запросто даже полено разрубал саблей. А как только садился на коня, словно забывал все, чему научился на земле.
Преодолел-таки дед робость и пустил однажды своего скакуна-рысака во весь опор, по-молодецки выхватил из ножен саблю и ну махать ею, норовя покрепче ударить по березе. Напрягся, вскинул руку над головой, крякнул — да как рубанет! Свист в воздухе. Конь под дедом — на дыбы. Оглянулся дед Астап, видит — половины хвоста у коня как не бывало, словно кто косою отхватил. Глянул вперед — у коня одно ухо вздрагивает, а второго и в помине нету.
И без того крутого нрава, дедов скакун, лишившись уха, вдруг вытянул шею, остатки хвоста — трубой, да в, галоп. Мчится по лесу, копытами едва земли касается. У деда Астапа — душа в пятки.
Скачет дед ни жив ни мертв, только борода по ветру развевается. Ему бы закричать «спасайте!», да к лицу ли бывалому воину призывать людей на выручку! Вцепился в гриву, держится. А конь давай подпрыгивать, задние ноги кверху подбрасывать. Дед не удержался и птахой взлетел в воздух.
Хорошо еще, что носился конь-рысак вокруг большущей березы: ухватился дед за толстый сук, повис на нем. Дрыгает ногами, а коня и след простыл…
Следил Миколка за джигитовкой деда, и сжималось у него сердце от боли. А что, как останется Миколкин батя сиротою, Миколка лишится самого верного своего друга! И когда увидел деда на суку, развернул тачанку да к березе. Подкатил, верному своему другу слезть с высокого сука помогает. Дед Астап потирает поясницу, крякает, почем зря кроет скакуна:
