Михаил Лыньков - Миколка-паровоз (сборник)
— Это хорошо, дедушка, да нас с тобой тогда уже не будет в живых… Вон на крыльце пулеметы выставлены против нас…
— Да плюнь на пулеметы на те! Больно страшны они нам!..
И притих Миколка. Только слышит дед Астап, как вздрагивают Миколкины плечи. Плачет Миколка, а слезы скрыть старается, зубы сжимает, уткнулся в дедову грудь. Впору и самому деду заплакать, да нельзя: внук рядом. Гладит он Миколкины плечи, на ухо ему шепчет:
— Ну и чего ж это ты, глупенький мой… А еще говорил: мол, я похрабрее деда буду…
Всхлипывает Миколка, отвечает сквозь слезы:
— Да не со страху это я, дедушка. Мне батю жалко. Мне паровозы жалко. Кто теперь ездит на них? Немцы ездят… Солдаты его императорского величества. И орлы у них на пряжках. И про бога написано… «С нами бог» все да «с нами бог»…—
— А ты еще раз плюнь, внучек, и на бога, и на орлов. Орлам мы головы свернем! Никуда не денутся! А даст бог, мы и богу шею свернем… Не было у нас большей заботы, как о них думать! А деду своему ты верь! И спи спокойно… Все будет наше! Только отоспаться нам надо как следует, и тогда — порядок…
Тихо в погребе. Ровно дышат спящие люди. Изредка прошуршит в соломе мышь — и опять ни звука.
А на дворе поскрипывает песок под тяжелыми сапогами часового. Сверкает под луной штык, блестит каска. Как собаки оскаленные, стоят на крыльце пулеметы, да клюют носами возле них солдаты.
Чуть слышно шелестит листва на ветру, пахнет липовым цветом, скатываются и падают на землю в траву тяжелые капли росы.
Спит Миколка.
Вроде спит, а вроде и не спит. Едет, мчится он на большом-большом паровозе. У окна отец сидит. Снопы горячих искр вылетают из трубы и рассыпаются над придорожными деревьями, над бескрайними просторами полей. И бегут навстречу и как бы стелются под могучие колеса рельсы, а паровоз подминает их под себя, торопясь все вперед и вперед. Голова закружилась у Миколки, волосы развеваются под стремительным встречным ветром. Лязгают, гудят стальные колеса:
— Тах-дах, тах-дах-дах, тах-дах… Высунулся из окна Миколка, и волосы
у него дыбом стали — прямо на паровоз летит, накатывает семафор. Огромный, красный. Будто кровью налилось его круглое око. А паровоз не сбавляет скорости. Сердце у Миколки замирает, дыхание перехватило. Хочет Миколка крикнуть во весь голос что-то, но не может. Да и не перекричать ему этот грохот стали, железа, гул бешеных ветров. Еще мгновение — и будет поздно. Тогда собрался Миколка с силой и, забыв про свой страх, закричал:
— Батя-а! Стой! Стой, стой — семафор вон красный…
Крикнул Миколка и проснулся сразу же, раскрыл глаза. И дед проснулся. И все остальные тоже. Сначала ничего не могли они понять. В погребе было светло, но как-то странно и причудливо озарены были грязные стены, по которым метались страшные тени. И маленькое зарешеченное окошко казалось раскаленным, алым…
— Пожар! — догадались вдруг все и бросились к окошку.
НЕОЖИДАННОЕ ОСВОБОЖДЕНИЕ
Кусочек неба, который виднелся в окошке, теперь казался живым. Трепетали и переливались на нем все оттенки красного цвета. Багровые отсветы зарева то вдруг сгущались до черноты, то светлели и полнились какой-то алой позолотой. Отблески пламени мало-помалу никли, гасли и опять занимались красным, заполняя собою все небо. И казалось, плавится раскаленное небо, делается жидким, почти прозрачным. Вот-вот озарится оно еще раз ослепительной вспышкой и обрушится на землю миллионами искр, и обвалится горящими углями.
А потом начинало казаться, будто это огромная чудовищная жар-птица машет огненными крыльями, бьется, трепещет, раненная, то припадая к самой земле, то теряя на лету свои золотые перья в небесах.
Глухо зашумели кроны лип, и резная листва их тоже стала багряной. Это налетел порыв ветра и загудел протяжно в саду.
Пропал где-то часовой, не слышно, чтоб поскрипывали его тяжелые сапоги на песке.
— Пожар! — раздавались в погребе голоса. — А что горит?
— Пожалуй, началось с панских конюшен, — высказал догадку кто-то. — Искры оттуда летят…
И только сказали это узники, как внезапно страшный взрыв отбросил их от окошка, ослепило горячее пламя. Задрожали стены погреба. Посыпалась штукатурка с них и с потолка тоже. Беспорядочный топот ног послышался наверху, раздались отчаянные крики, и где-то совсем рядом прогремело два выстрела. Потом так же внезапно вдруг воцарилась тишина и зловеще нависла над садом, над панским домом.
Миколка осмелел и выглянул в окошко. И первое, что он увидел, это немецкую каску. Она валялась возле самого окошка, воткнувшись острым шишаком в песок. На крыльце, раскинув руки, лежало несколько солдат, и перевернутый кверху колесами пулемет поблескивал лентой с патронами.
— Так вот оно что! — догадались в погребе. — Пожар-то, выходит, не простой! Наш пожар, партизанский…
Распахнулась с грохотом дверь панского дома, и толпа людей вывалилась на улицу. Они вели связанного немецкого полковника, а рядом прихрамывали его офицеры, вытягивая руки высоко вверх. Их окружало человек двадцать с винтовками и дробовиками. А у одного Миколка увидел даже обыкновенную косу. Повели полковника и офицеров куда-то за угол дома, в темную липовую аллею.
Неподалеку от крыльца осталась группа немецких солдат. Все они были обезоружены, и никто их не охранял. Стояли эти немцы и о чем-то переговаривались друг с другом, спорили. Иногда раздавался там смех — дружный, веселый.
В глубине сада прогремело несколько выстрелов.
Солдаты сразу замолчали. Потом махнули руками и принялись опять спорить о чем-то.
И тут лишь поняли узники, запертые в погребе, что пробил час их освобождения, что уготованная для них смерть прошла стороной. И бросились они обниматься, стали тормошить да целовать Миколку, кричать, стучать в дверь. На шум сбежались немецкие солдаты, заглянули в низенькое окошко и побежали куда-то за дом. Вскоре показались из-за дома вооруженные люди. Сорвали дверные запоры и петли, и в шуме возбужденных голосов выбрались пленники на вольный простор, под открытое небо.
Наступал рассвет. Вот-вот взойдет солнце над ближним лесом. Но тут под самое небо полетело громкое и дружное «ура!»
И показалось Миколке, что вот-вот вырвется у него из груди сердце от великой, жгучей радости. Бросился он на шею матросу, который, судя по всему, был тут за главного и командовал вооруженными людьми.
— Ого! Да ты ж совсем еще малыш, а уже досадил немцам так, что они тебе смерть готовили! — воскликнул матрос и, подхватив Миколку, высоко-высоко подбросил кверху, так, что вблизи увидел Миколка самые верхушки притихших лип.
Ничего не ответил матросу Миколка — захлестнула, переполнила его радость победы над ненавистными врагами. И вдруг, вглядевшись в матроса, закричал он деду Астапу:
— Дедушка! Да ведь это тот самый человек, что под сосной стоял. Тот, которого ты от расстрела спас…
Что поднялось тут — разве пером описать! Дед обнялся с матросом. Они сорвали шапки и со всего маху швырнули их наземь. Трижды расцеловались, крепко обнявшись. Дед Астап аж ойкнул, так сильно сжал его матрос в объятиях. И заметил Миколка, как покатились вдруг по морщинистому лицу деда слезы. Но хитер дед — вмиг смахнул их кончиком бороды. А Миколка все равно с упреком:
— Чего это ты, дед, нюни распускаешь?
— Да разве ж это слезы, внучек, это ж сама радость, — сконфузился дед Астап.
Уж такой он, дедушка у Миколки, — нигде не растеряется!
Стал Семка-матрос расспрашивать их, откуда они и что за люди и почему старик так храбро бросился спасать его, Семку, от немцев. А когда все услышали, что дед Астап — отец помощника машиниста Андрея со станции, а Миколка — сын Андрея, восторженный гул прокатился по толпе.
— Да ведь твой батька, — говорил матрос Миколке, — это мой самый лучший друг! Ведь твой батька самый смелый большевик! Это ж мы с ним и с другими рабочими из депо да с нашими вот партизанами и учим уму-разуму панов… Чтобы знали они, как деревни грабить, как выдавать немчуре на расправу бедняков крестьян… Чтобы не смели рук поднимать на большевистскую нашу власть!
А помещичий дом-палац разгорался все больше и больше. Острые языки пламени вырывались из верхних окон, черный дым тянулся к небу.
— Важно горит. Все пойдет пылом-дымом. Мало было ему добра, гаду, нас обирать вздумал. Из-за него немчура наши деревни пожгла. Так пусть же сгорит у него все дотла, чтоб и корня панского не осталось на нашей земле! — шумела толпа крестьян.
И тут спохватился матрос Семен:
— А этот дьявол толстый, пан наш дорогой, где?
— Спрятался где-то.
— Ничего, мы его выкурим…
В кустах, что росли вокруг нарядной террасы, мелькнуло что-то белое, грузное. Бросился туда Миколка со всех ног. За ним потрусил дед Астап.
