Борис Лапин - Серебряный остров

Они торопились, пот заливал глаза, первые всплески метели швыряли в лицо колючий снег. Скоро заметет, тогда ищи-свищи Хромку по всей тайге. А соболюшка хитрила, то петляла на одном месте, то уходила под валежник — сбивала со следа. Только на трех лапах далеко не убежишь.

Чего уж, кажется, проще — выпустили тебя из капкана, отбеги чуток да устраивайся на ночевку, зализывай рану. Нет, знает Хромка от прабабок и прадедов: с двуногими держи ухо востро, выпустить он тебя выпустил, а потом как пальнет…

Санька не заметил старого трухлявого пня, проскочил мимо и потерял след. Вернулся — отец стоит ухмыляется.

— Тут она, голубушка, под пнем схоронилась, думает, в дупле не достать. Да и то одного из нас обманула.

Уже стемнело, когда Санька прислонил ружье к сосне, снял шапку и вытер лоб обшлагом полушубка.

А отец тем временем освободил мешок, рассовав по карманам кое-какие мелочи, срезал бересты и запалил факел.

— Ну, сынок, теперь не зевай. Держи мешок крепче. Коли нет из дупла другого выхода, считай, Хромка наша.

Он сунул горящую бересту в щель — повалил густой дым. Но, словно не полагаясь на дымокур, начал уговаривать Хромку. По привычке, наверное. В тайге только и поговорить что со зверем.

— Попалась, трехногая! Давай-ка вылазь живо, не тяни, и без того брюхо к спине прилипло, а еще сколько до дому-то… Вылазь, все равно выкурю, небось дым не сладок…

В этот момент мешок у Саньки в руках дернулся и затрепыхал, осталось тесемку затянуть потуже.

— Вот и ладно, — сказал отец, — устало отдуваясь, — вот и хорошо. А теперь домой, пока вовсе метель не накрыла.

Было уже совсем темно. Снежные хвосты хлестали по лицу и со свистом проносились мимо.

* * *

Гринька с матерью заждались, когда ввалились, в дом охотники, с ног до головы запорошенные снегом.

— Тащи-ка, Гринька, ящик, в котором ежа держали. Новый постоялец приехал!

Отец развязал мешок — и в ящик выпрыгнула соболюшка. Обнюхала все вокруг и жалобно зарычала, поджав лапку.

— Хромка ее зовут, лапка перебита, — сказал отец. — Перезимует у нас, а поправится, откормится — снова в тайгу выпустим. Ничего, Хромка, потерпи. Не беда, что в неволе, зато мяса у тебя будет вдоволь, и орешков, и брусники. Скоро привыкнешь, совсем ручная станешь.

Санька подмигнул отцу:

— Вот тебе, Гринька, задача. Выпустим мы по весне Хромку на волю, принесет она троих соболят. Из трех каждый еще по три соболеныша принесет. Ну и так далее. Посчитай-ка, через десять лет, когда ты станешь охотником, сколько будет жить в тайге Хромкиных потомков?

Гринька завел глаза под потолок, старательно зашевелил губами, но скоро сбился, замотал головой.

Отец расхохотался, так понравилась ему Саньки-на задача.

— Не можешь? Эх ты, охотник!

После ужина Санька забрался под одеяло, и веки его мигом сомкнулись. Ноги непривычно гудели, но он чувствовал такую легкость, такое умиротворение, что ссора с Цыреном и все музейные дела показались далекими, почти прошлогодними. «Точно отец говорит, — подумал он засыпая. — Один день зимней охоты — целые каникулы.»

В тот день и час, когда Санька с отцом наткнулись на след соболя, Цырен соскочил с катера на обледеневший причал и неторопливо зашагал по скользкой тропе вверх, к дому.

С крутого берега перед ним открылся родной Сохой — три десятка изб, прилепившихся террасой к горе, так что с крылечка верхней избы можно любоваться крышей соседа, метеостанция да новый магазин на отлете. Цырен вздохнул, оглядев почерневшие от времени избы, крохотные огороды, ветхие изгороди. Он родился здесь и вырос здесь, но в последнее время невзлюбил свой поселок. И все из-за деда. Дед частенько прихварывал, а в поселке не было врача. Случись что, надо ехать в Горячие Ключи. А болезнь ждать не станет. К тому же в Сохое не было школы-восьмилетки, и Цырену приходилось на неделю, на две оставлять деда одного — тоже тревоги предостаточно. В последнее время старик выглядел бодро, даже на боли в пояснице жаловаться перестал, но порой у него отнимались ноги — шагу ступить не мог. Нет, никак нельзя оставлять такого человека без догляду.

Дед был для Цырена и отцом, и матерью, и малым ребенком.

Отца Цырен совсем не знал. Отец бросил их, уехал неизвестно куда, теперь у него другая семья, и пусть себе, Цырен им не интересовался. Да и отец не интересовался сыном, даже писем не писал, правда, время от времени присылал перевод на имя деда. Но Цырен тех переводов не касался, рад был бы вообще от них отказаться, да пенсия у деда была невелика, и оставалось Цырену лишь терпеливо ждать, пока сам не начнет работать.

Мать его умерла, когда Цырену и пяти лет не исполнилось. Остался он на попечении деда, дед вырастил его и воспитал. Больше у них никого не было. Впрочем, к праздникам получали они посылочки от второй дочери деда, старшей материной сестры. Она жила с мужем на далеком прииске в Якутии, растила шестерых сыновей и, конечно, с такой оравой не могла выбраться навестить старика. В посылочках всегда было одно и то же: кедровые орехи, будто в Сохое своих нет, конфеты да новая рубашка для Цырена. Эти скромные подарки смущали его едва не до слез: почти чужие люди, сами живут не густо с такой семьей, а ведь помнят, заботятся! Он еще не знал, кем будет, но уже твердо решил: никогда не будет таким, как отец.

А каким он будет? Он и сейчас замечал в себе черты, которые не одобрял в других. Ну хорошо, жизнь его сложилась так, что с малых лет пришлось самому заботиться о себе, а потом и о дедушке. Самостоятельность — не такая уж плохая штука. Во всяком случае, в учебе его никто не подгонял. Но эта же самостоятельность оборачивалась то вспыльчивостью, то обидами. Так уж пошло с детства. Еще бы не считал он себя обиженным: у других отец, мать, братья и сестры, а у него…

Со временем Цырен научился глубоко прятать обиду — это породило скрытность характера. Как иногда завидовал он Саньке с его доверчивостью! Даже они, лучшие друзья, ничего не знали о затаенных обидах Цырена. Да и зачем знать, все равно не поможешь, лишние переживания ребятам. Вот и вышло, что не с кем отвести душу, остался среди друзей один одинешенек.

А летом обнаружилась новая скверная черта: оказалось, он любитель покомандовать. Правда, благодаря ему не только спаслись во время шторма, еще и пещеру открыли. Однако Цырен понимал, Рудик и Санька в чем-то правы. Давно уже собирался он начать перевоспитание «этого упрямца Цырена». Но какое тут перевоспитание, когда он в интернате, а дед в Сохое, и неизвестно, что с ним, может, убежал в тайгу и не вернулся. Только и забот, как бы не сорваться из-за пустяка, не нагрубить учителям, не поссориться с ребятами. Много раз уговаривал он деда переехать куда-нибудь, если не в город, то хоть в Горячие Ключи, но дед и слышать не хотел.

— Чего это сорвусь с места, как мальчишка? Здесь у меня дом, здесь жизнь прожита, здесь и в землю лягу. С моими ногами без аршана ни шагу…

Действительно, дед знал аршан, целебный источник, в котором лечил свои больные ноги. Бывало, кое-как, с кряхтеньем, со стонами доберется до источника, опустит ноги в теплую вонючую воду, посидит час и едва не бегом побежал. Цырен в необыкновенные свойства источника не верил, потому что никто больше им не пользовался. Вполне могло быть, что дед вылечивался не от воды, а просто так, от самовнушения. В Горячих же Ключах было несколько знаменитых аршанов, и все деревья возле них обвязаны разноцветными тряпочками в знак благодарности за излечение, как требует древний бурятский обычай. Но в те источники дед не верил, и Цырен понимал будь они хоть расцелебными, не помогут.

Одним словом, Цырен по-настоящему любил деда, заботился о нем, и в этой любви, в этой привязанности не было никакой корысти, просто дед был дед, единственный на свете родной человек. Каждый вечер, засыпая в интернатской комнате, Цырен с улыбкой обращался к нему: «Ну как ты там, Константин Булунович? Гляди же, не вздумай заболеть!»

Однако сегодня привела Цырена в родной дом не совсем бескорыстная забота. Он и вообще не приехал бы на это воскресенье, ездить туда-сюда каждую; неделю накладно, никакого отдыха не получается. Дров он наколол в прошлый раз, продуктов припас, все дела по хозяйству сделал. Но обстоятельства сложились так, что ему спешно понадобилось поговорить с дедом.

Ссора с друзьями и музейные передряги вовсе не дешево дались Цырену. Правда, он умел держать себя в руках и виду не подавал, но кому от этого легче? Неожиданное предательство Саньки поначалу выбило его из колеи. Вот уж действительно нашли интересное дело, на всю зиму хватило бы, едва за него жизнью не поплатились — и так бездумно отдать в чужие, равнодушные руки! Разменять тайну на мелочишку обыкновенных школьных мероприятий! Нет, этого Цырен понять не мог!