Дмитрий Крутиков - Голуби
Савелич суровее стал. Вколачивает гвозди в подметку, а сам головой качает.
— Брешут все!
Ребята и то меж собой спорят. А больше всех орет Митька-попович. Уж очень заносится.
Как-то затеялся у ребят разговор о том, о сем, а больше о белых, Ванька и скажи слово. Накинулся Митька, обрезал.
— Молчи, коли бог убил. Что ты понимаешь?
Ванька в обиду.
— Пролетариат не допустит. Пролетариат он...
А Митька губы скривил.
— Пролетариат! Тьфу, твой пролетариат. Тоже подумаешь. Велика цаца — мужичье.
Озлился Ванька, не стерпел, цопнул Митьку. Насилу ребята разняли.
Успел Ванька однако помять поповича.
Рассказывал Савеличу о стычке.
Ухмыльнулся Савелич. Одобрил.
— Так ему. Ты, брат, не уступай. Самостоятельным будь!
С ребятами Ванька бегал на площадь, где обучали красноармейцев. Забавно.
Ходят роты. Рассыпаются в гибкую линию. Ложатся, невидимого врага стреляют.
А потом сядут в круг, беседу ведут. Один среди них, видно, старший, объясняет.
Слушает Ванька. Говорит старший ни дать, ни взять то же, что Савелич читал в книжке.
Мать перестала к обеду приходить.
— Некогда. Раненых подвозят. Бельища кучи.
Ванька обедать в прачечную бегал. Среди лоханок с грязным намыленным бельем наскоро хлебал жидкие щи и выкатывался, чтобы матери не отсвечивать, не мешать.
Случалось при нем подвозили раненых. Ванька следил, как разгружали санитарные двуколки. Слушал.
— Сила их, братцы, небольшая. Однако офицерье одно и пулеметов тьма. Сыплет, гад, нет никакой возможности терпеть. Обратно и мы ему всыпаем. Намедни от Корниловского полка раз покурить оставили. А какой случай вышел...
Слушает Ванька рассказы. Кулаки сжимает.
— Кабы не мамка — пошел бы на войну.
Полковник больше недели во двор не выходил. Видно некогда. Как-то утром заглянул Ванька в щель. Заглянул и рот раскрыл. Глядит, глазам не верит.
— Вечером вчера турмана черные дома были. А сегодня?..
Ну дела, вот так дела!
Закрыта полковничья голубятня, а за косяком бьются белые, как кипень, трубачи. Вылететь хотят. И ни одного черного.
— Променял, не иначе, решил Ванька.
Побежал Савеличу рассказать.
Не удивился старик.
— Пусть меняет. Его дело такое. Меняй да меняй.
Не в духе был. Однако на голубей пришел взглянуть.
Посмотрел, похвалил. Полковника все же выругал.
— Буржуй. Тут тебе судьба республики решается, а он в голубки играет.
Росла тревога. Ширилась. Заползала во все углы.
Неспокойно в городе. На углах, на заборах — приказы.
— Осадное положение.
Глухо-наглухо закрывались на ночь ставни, замыкались ворота. Часто ночью, просыпаясь от духоты в маленькой комнатушке, Ванька прислушивался, тревожился. Шум не прекращался и ночью. То двуколка прогремит, то конные проскачут, то одиночный выстрел, взбудоражит собак и лают они потом долго с подвывом.
— Жутко.
По утрам, на заре, долетали в город глухие выстрелы. Словно где отрывисто в барабан били. От долетавшего гула дребезжали в окнах стекла.
Не устоит город. Сдадут. Не удержат белых.
IV.
С полудня началась неразбериха.
Ванька на улицу. Ванька на площадь.
— В чем дело? Что за шум?
— Эвакуация.
Спросил одного, другого.
— Что за слово?
Объяснили.
— Белые в двадцати верстах. Говорят фронт прорвали.
Ванька с ребятами бегал то туда, то сюда. Смотрел. Из комиссариатов выгружали ящики. В толпе сплетни.
— Золото вывозят. Награбили и вывозят.
Ванька к Савеличу.
— Золото вывозят.
Рассердился Савелич, молоток в угол швырнул.
— Врут, черти! И кто это треплется? Не верь никому. Бумаги вывозят разные, дела.
В обед мать пришла.
— Эвакуация.
Ванька буркнул:
— Знаю.
— Лазарет наш уходит. Велели за расчетом приходить.
Невесело было за обедом.
Мать ела не ела, слезами в тарелку капала.
Ванька сопел, хмурился.
— Выйдет Митька-попович прав. Досадно.
После обеда ушла мать. Уходила наказывала:
— Не уходи со двора. Неровен час...
Ваньке и самому тошно на улицу показываться.
Пошел, сел к голубятне. Стал из старой консервной банки голубям кормушку мастерить.
Мастерит, а тоска гложет сердце.
— Придут белые. Опять плохо будет пролетариату.
Прислушивался к далеким выстрелам.
— Стреляют. Ишь грохают. Интересно, наши или нет.
Случайно перевел Ванька взгляд на свою голубятню. От неожиданности даже банку из рук выронил.
Сидит на голубятне черный турман.
— Не иначе полковничий.
Ванька вскочил, крадучись подошел к полковничьему забору и оглядел двор. На дворе ни души. Только куры возились в навозе да петух затеял драку с индюком.
В иное время Ванька досмотрел бы драку до конца, но не теперь.
По-кошачьи подобрался к веревке, распутал узел и опустил косяк.
Высыпали сизаки. Забегали, заворковали.
Ванька присел в углу двора. Дух притаил.
Турман перекосил на сизаков голову, поглядел, словно подумал, и, перегнувшись через обрез крыши, плавно скользнул в голубятню.
Чвак — хлопнула западня.
Ванька замотал веревку на гвоздь, попробовал.
Крепко ли?
Потом торопливо открыл заднюю дверцу голубятни и нырнул в пропахнувший голубиным пометом ящик. Быстро поймал турмана и сунул его за пазуху.
Через минуту Ванька шарил под крыльцом ключ от хаты.
Ключа не было.
Мать с собою взяла. Побоялась сегодня оставить.
Как же быть?
Решил:
— Пойду к Савеличу.
Савелич собирался в город за стельками, когда вбежал Ванька.
— Ты что, оголец?
Ванька вынул из-за пазухи турмана:
— Вот он, попался. Полковничий.
Захлебываясь, рассказывал.
— Я сижу, глядь, а он на голубятне, ну я его, голубчика, живо...
— Пофортило, значит. Дай-кось, гляну.
— Приручены крепко были, а вот ошибся голубятней. И мой сизак тогда ошибся.
Савелич рассматривал голубя, любовался.
— Хорош, шельмец. Да, это тебе не сизак.
— Я теперь, Петр Савелич, его не отдам.
— Кому отдавать? Твое дело правое. Только чтой-то турман-то, спутан что ли? А! Какое дело...
Савелич поднял турману крыло.
— Смотри-ка.
Тонкий шелковый шнурок проходил под перьями хомутом через шею и обхватывал тельце крест-накрест. Под правым крылом, висел мешочек в две копейки величиной.
— Вот так чудо. Голубю ладонку повесили. Дай-ка посмотрим.
Савелич сапожным ножом перерезал шнурок и снял мешочек. Передал Ваньке турмана.
— Держи. Скажи, хитрость какая. Ладонка и есть. Ну-ка, што в ней?
Осторожно подпорол Савелич края мешочка и вынул в несколько раз свернутую бумажку. Развернул.
— Мать честная. Вот загвоздка-то!
Подошел к окну и завертел бумажку в руках.
Ванька любопытно следил.
— Что написано-то?
Савелич вместо ответа взглянул поверх очков.
— Полковничий, говоришь?
— Турман? А чей же. Кроме во всем городе таких нет.
— Та-та-та. — Савелич щелкнул пальцами. — Теперь понимаем.
Быстро сдернул фуражку с гвоздя, нахлобучил на голову, Ваньку за руку схватил.
— Пойдем.
— Куда? — испугался Ванька.
— Пойдем, говорю. Не бойся, ничего не бойся!
— А как же турман?
— Турман? Мы его под кровать пока. Вот так. Не уйдет!
В Военкомате Савелич торопил дежурного:
— Да ты звони, звони скорее. Разговариваешь.
— Ну, вы, не очень-то! — оскорблялся дежурный.
— Чего не очень? А это видишь? — Савелич совал ему в нос бумажку. — Тут, брат, вон какое, секретно военное дело. А ты путаешься. Тут, может, всей революции судьба. Можешь понимать?
Военкома ждали недолго. Вошел он быстро, словно влетел по лестнице.
— В чем дело?
Савелич к нему.
— Дело секретное, на людях нельзя.
— Пожалуйте в кабинет.
Захлопнул двери на ключ.
— Ну?
Рассказал Савелич. Передал бумажку. Военком прочитал, перечитал и быстро подошел к телефону.
— Срочно ко мне начальника штаба и политкома. Да, да. Жду.
— Присядьте, — предложил военком Савеличу и указал на широкий кожаный диван.
Потом запер записку в стол. Ключ в кулак зажал и выбежал за дверь.
Савелич присел на край дивана.
— Ну, брат, концы. Подвели мы полковнику итоги.
— А записка-то от кого? — спросил Ванька.
— От кого? Ах ты, птенец! От белых записка.
— И на турмане?
— То-то, что на турмане. Почтовые, турмана-то.
Старик поднял вверх палец и покрутил в воздухе.
— Черных туда, белых сюда, — вот и почта. Ну и хитер полковник. Какую штуку удумал.
Скрипнула дверь. За военкомом вошли еще двое. Встревоженные, запыхавшиеся. Один низкий, широкоплечий, в кожаной куртке. Другой высокий, белобрысый, в шинели с красным значком на груди.
