Георгий Попов - Первое лето
— У тебя по географии вроде пятерка? — съехидничал Димка, когда мы присели на обросший мхом валежник, чтобы передохнуть и оглядеться, а заодно и решить, что нам делать дальше.
— Пятерка, ну?
— Тогда ты должен соображать, где север, где юг.
— А зачем это тебе?
— Если мы все время шли на юго-восток, выходит, обратно нам надо идти в каком направлении?
Я посмотрел кругом, отыскивая хоть какие-нибудь приметы, по которым можно было бы определить части света, наконец нашел и показал на северо-восток.
— Молодец! С тобой не пропадешь! — похлопал меня по спине Димка. — Север, правда, не там, куда ты показал, а за этими кедрами и пихтами, но идти надо, когда будем возвращаться, в ту сторону. Поворачивай оглобли, пока не поздно.
— А шишки? — сказал я упавшим голосом.
— Теперь нам не до шишек. Надо, милок, спасать голову. Тайга шуток не любит.
Димка встал, вскинул рюкзак повыше, поправил одностволку за плечами и двинулся дальше. Но не на северо-восток, а на юго-запад, куда мы шли вчера и сегодня. Я понял, что насчет головы — это Димка так, ради красного словца. Не такой он был человек, чтобы возвращаться домой с пустыми руками.
Я шел и думал о войне. На фронте у меня был отец, у Димки — два брата, и нам обоим до слез было обидно, что Красная Армия отступает и отступает. Утром встанешь, включишь репродуктор — все одно и то же: «Наши войска оставили…»
На площади Ленина, перед зданием военкомата, каждый день собирались толпы людей. Шла всеобщая мобилизация. Кого призывали, кто являлся добровольно и требовал, чтобы его тоже послали на фронт. Бывшие красные партизаны, воевавшие еще против колчаковцев и белочехов, собирались, сочиняли заявления на имя горвоенкома, а когда это не помогало, — шли в горком партии.
Красным партизаном был и Кузьма Иваныч, Димкин отец. Ему было двадцать с чем-то, когда наш город, бывший тогда рабочим поселком, заняли белочехи. Кузьму Иваныча схватили, допросили и повели на расстрел. За террикон шахты, на которой он работал. Расстреливать не стали — наверное, пожалели патроны. Ударом приклада сбили с ног, прокололи штыком и ушли. Но беляки просчитались. Хотя удар был сильный и штык пронзил грудь насквозь, Кузьма Иваныч выжил. Такой это был человек.
В Димке было что-то от отца. Он был серьезным парнем и все, за что бы ни брался, делал основательно, на совесть. Учился лучше всех. Вдобавок каким-то образом умудрялся участвовать во всех походах и посещать все кружки. Особенно он любил стрелковое дело. У нас в городе был хороший тир. Ходили мы туда с малокалиберными винтовками. Я относился к занятиям с прохладцей. Димка же и здесь показывал свой характер. Руководителя кружка, бывшего кавалериста, участника боев на КВЖД, слушал, не пропуская ни слова, а стрелял — клал пулю в пулю.
Отправляясь на охоту, Кузьма Иваныч часто брал Димку и меня с собой. Мы ходили на лесное озеро, где водились утки, или забирались в тайгу и приманивали рябчиков. В августе на таежных полянах поспевает брусника. Вот здесь-то и жируют рябчики. «Ну, гольяны, сейчас я вам покажу фокус!» Гольяны — это такая мелкая рыбешка. И гольянами Кузьма Иваныч звал Димку и меня. И начиналось! Приказав нам сидеть и не дышать, Кузьма Иваныч по-пластунски подползал к брусничной поляне и, затаившись, потихоньку манил. В ответ подавали голоса рябчики. Подпустив стайку поближе, Кузьма Иваныч вставал из-за кустов и стрелял влёт. Обычно стайка поднималась дружно, летела крыло к крылу, и ему удавалось за раз подстрелить двух, а то и трех птиц.
На другой день войны, в понедельник, Кузьма Иваныч подал заявление. Военком вернул его обратно. Тогда Кузьма Иваныч обратился к секретарю горкома партии. Тот разъяснил бывшему красному партизану, что нам сейчас до зарезу нужен уголь, потому что без угля нет металла, а без металла — танков и самолетов. «Идите, товарищ, и работайте. Когда возникнет нужда, мы вас позовем!» Кузьма Иваныч остался в тылу рубать уголь. Шахта 9 — 15 считалась одной из лучших в тресте. После того как началась война, она увеличила добычу угля в полтора раза.
Китатка так больше и не показалась нам на глаза. Кедрачи тоже пропали. Идти дальше было рискованно, и мы решили возвращаться обратно.
— Вылезем из этого чертова болота, переночуем, а завтра тронемся в сторону дома, — сказал Димка.
В болото мы залезли перед вечером. Под ногами чавкала вода и по лицу все время хлестали колючие хвойные ветки. Скоро начало темнеть, идти стало еще тяжелее, но и остановиться на ночлег было негде. Куда ни ступишь, все те же кочки и та же хлябь.
— Думаешь, мы отсюда когда-нибудь выберемся?
— Должны выбраться. Поднажми немного, прибавь шагу, только делай все, как я, и ступай след в след, — наставлял Димка.
Я нажимал, прибавлял шагу и старался ступать след в след, хотя ноги у меня давно одеревенели и плохо слушались. Вдобавок лямки тяжелого рюкзака почти до крови натерли плечи, я это чувствовал при каждом шаге. Хотелось сбросить рюкзак, растянуться во весь рост и лежать, лежать.
— Давай отдохнем, — попросил я чуть не плача.
— Держись… Еще немного, и болото кончится, вот увидишь, — успокаивал, подбадривал Димка. Он тоже порядком измотался, но упрямо шел, прокладывая дорогу.
Наконец болото кончилось. Куда-то девались кочки с султанами жесткой осоки, перестало хлюпать под ногами. Да и сама тайга поредела и посветлела. Это оттого, что среди черных сосен и елей больше стало попадаться белокорых берез.
— Первым делом надо наломать побольше лапника, — сказал Димка каким-то чужим, сиплым голосом. — Потом мы разведем костерок, обсушимся и на боковую.
— Брось. Переспим как-нибудь, — сказал я. — Давай лучше перекусим малость.
— Если хочешь, пожуй там чего-нибудь, — махнул рукой Димка и стал укладываться на голой земле, под соснами, где было суше. Постелил брезентовый плащ и растянулся на нем во весь рост. Одностволку, как обычно, положил у себя под боком.
Я устроился рядом, тоже отказавшись от ужина. Есть мне вдруг расхотелось.
Тайга чутко молчала. Только вершины деревьев слегка покачивались и глухо шумели. Наверное, по ним ходил верховой ветер. Иногда в этой настороженной тишине раздавались непонятные звуки. То где-то заскрипит, то ухнет… Я подумал, что одному на этом бугре было бы совсем жутко, и по достоинству оценил могущество локтя. Вот рядом со мной один Димка, а мне уже и не так страшно. Вдвоем мы — сила! А если бы нас было трое, четверо?..
Размышляя, я и не заметил, как Димка вылез из-под пальтишка, приподнялся на четвереньках и уставился куда-то. Я спросил, что там такое. Димка молча повел рукой, не то отмахиваясь, не то показывая, трудно было понять. Тогда и я встал на четвереньки, затаил дыхание.
— Ну, видишь?
Я ничего не видел.
— Глянь сюда, — дернул меня за рукав Димка. Я перевел взгляд в ту сторону, куда он показывал, и наконец увидел какие-то странные бледные всполохи. Так вспыхивают и тут же гаснут сырые дрова, когда их начинают раздувать.
— Что это? — спросил я шепотом, точно боялся, что нас могут услышать.
— А я знаю, — зябко передернул плечами Димка.
Мы снова легли. Каждый из нас делал вид, что засыпает. Но я-то понимал, что Димке сейчас не до сна. Мне стало страшно, как бывает перед лицом чего-то таинственного, пусть это таинственное и не представляет прямой опасности.
Такое чувство я испытал, когда мы жили в деревне. Отец взял меня с собой на пашню, на бригадный стан. Вечером все сидели у костра и ужинали. За день люди умаялись возле молотилки и сейчас отходили понемногу, начинали шутить и смеяться. И в это время кто-то из женщин ахнул: «Смотрите, страх какой!» Все обернулись. Из темноты горели чьи-то огромные немигающие глаза. Наступила минутная заминка. Потом дядя Иван, отцов брат, схватил вилы и двинулся на те глаза:
— А ну, мужики!
За ним двинулись еще пять-шесть человек. Каждый вооружился вилами или палкой, кому что попалось под руку.
Шагах в тридцати от бригадного стана пролегала дорога, за дорогой стояли стожки сена. На одном из них и горели глаза неизвестного чудовища.
Мне было тогда лет семь, я еще не ходил в школу, и очень перетрусил. Сначала я прижимался к отцу, а когда тот ушел с мужиками, захватив топор, которым повариха колола дрова, — прилип к ней, к поварихе. Она крепко обняла меня, шепнула на ухо: «Что ты, глупый? Это, наверное, кто-то озорует…» Но руки и у нее дрожали.
Это и в самом деле оказалась шутка, подстроенная кем-то из ребят. Известная история с выдолбленной тыквой и зажженой внутри тыквы свечкой… И хотя скоро все открылось, можно было и посмеяться, — людям было не до смеха.
Так и теперь. Мы оба — Димка и я — делали вид, что спим, и оба не спали. Я согрелся от Димкиной спины и перевернулся на другой бок. Перевернулся и Димка. Я напряг слух, затаил дыхание. Напряг слух, затаил дыхание и Димка. Иногда я приподнимал полу пальтишка, которым мы укрывались, и вглядывался в кромешную темень. И тотчас то же самое делал и Димка.
