Евгений Астахов - Ботфорты капитана Штормштиля
— Что ты делаешь? Убери свой дамбач*! Я скажу тебе, где мальчишка этого проклятого капитана, из-за упрямства которого столько бед свалилось на наши головы. Я скажу, где мальчишка! Только убери дамбач!
— Я без тебя знаю, где. Уже не там, где ты думаешь. Твои люди продажны, как и ты. Мальчик в моих руках.
— Дурмишхан! Бриллианты! Крупные, как орехи! Ты таких ни разу не видел. Я отдам тебе! Опусти дамбач! Они хорошо спрятаны; если ты убьешь меня, тебе никогда не найти их! А-а-а-а! ..
Зажатый в тиски ночи, плыл капитан, повернувшись спиной к разгорающейся заре. На берегу не осталось никого. Все убиты. Зачем ему этот берег мертвых? Он плыл сквозь ночь к невидимой чужой земле, и соленые брызги, а может, слезы забивались в его спутанную ветром бороду. Много лет он будет водить чужие корабли по чужим водам к чужим портам. Нигде, на всей громадной земле, не будет у него родной гавани, той, в которой ждут и любят. Он умрет от тоски и рома, и на тихом кладбище в Солониках ляжет на чужую землю тяжелая базальтовая плита.
1888—1932
Алексей Константиновичъ
Борисовъ
И больше ничего, если не считать бронзового якорька, вмурованного в базальт чуть пониже надписи...
Дурмишхан Халваши спешил. Он несся по улицам безлюдного города стремительно и бесшумно, словно большая ночная птица. Мягкие чувяки едва касались булыжной мостовой,концы башлыка развевались за спиной, как крылья. Быстрее, быстрее в Старую гавань! Одна весть обожжет болью сердце капитана, зато другая согреет его. Мальчик жив, такой красивый мальчик Ваня. Глаза совсем как два аквамарина, что на браслете у Ники. Э, браслета нет! Браслет он отдал. И пять колец, и брошь, и серьги с персидской бирюзой, и золотой кулон. Он отдал бы этим собакам еще столько же и сто раз по столько. Разве золото может быть дороже жизни и счастья друга? Пусть не увидит внуков тот человек, который думает так!
Мальчик жив! Мальчик жив! Ники надежно спрячет его до утра, а утром уже нечего будет бояться.
У входа в Старую гавань горланили пьяные охранники. «Цесаревич» стоял у причала, навалившись на него черным, давно не крашенным бортом. Окна кают-компании ярко светились — это офицеры охраны пили шампанское прямо из горлышек, швыряя пустые бутылки в зеркала. Пропадай все пропадом — последняя ночь!..
Дурмишхан перепрыгнул через ограду и, обогнув пакгаузы, побежал вдоль берега. До скалы, к которой была причалена фелюга, оставалось с полсотни сажен, не больше.
— Ала-ла! — крикнул Дурмишхан. — Это я, капитан, это я!
В ответ вспыхнул выстрел. Будто кто-то чиркнул спичкой.
— Это я!..
Пули цокали по камням и с воем уносились в небо. Слева пули, справа пули. Они жалили, как слепые от ярости осы. Все равно кого, лишь бы ужалить. Плохо, когда не видишь врага в лицо, а только слышишь треск его маузера.
Хороший маузер у князя Дадешкелиани. Рукоятка богато отделана серебром. И очень точный бой. Очень точный...
— Будь ты проклят, князь!.. Хорошо стреляешь. Молодец!.. Будь ты проклят!..
Дурмишхан лежал, уронив руки на мокрую соленую гальку. За спиной у него было море, последний и верный друг, Только море. И в нем, затерявшись во тьме, шла к чужим берегам «Ника», быстрая, словно крохаль, фелюга бывшего контрабандиста Халваши...
Тошка плачет, он сбрасывает с себя горячие стеганые одеяла.
— Товарищ Таранец! Как же так, товарищ Таранец? Почему вы опоздали?..
Полк проходит мимо, а комиссар Таранец, суровый и скорбный, кладет на пылающий Тошкин лоб широкую прохладную ладонь. От нее пахнет старыми бинтами и лошадиным потом. Тошка смотрит в глаза комиссара и хочет спросить: почему в жизни не все кончается так хорошо и радостно, как в книжках о приключениях Фаралетто, по прозвищу Пепино-Ягуар?
Тошка плачет, а в клюзах гремят якорные цепи, и комиссар Таранец с красным орденом на потертой кожаной тужурке поднимается по трапу «Цесаревича Алексея».
Хлопая на ветру, ползет вверх алый лоскуток флага. Задрав головы, смотрят на него матросы, смотрит комиссар Таранец, смотрит молоденький красноармеец в суконной буденовке.
— Вот так-то, черти лысые ..
А на берегу люди, много людей: моряки, конторщики акционерного общества Караяниди и К°, рыбаки, грузчики, артисты из кафешантана «Золотой краб» — кого здесь только нет, весь город на берегу. И среди толпы тонкая, как тростник, молодая женщина в темном шелковом покрывале. И два совсем не похожих друг на друга мальчика.
Комиссар Таранец громко скажет речь, оркестр медным голосом запоет «Интернационал», и десятки больших и малых пароходов ответят ему, уперев в небо свои прокопченные горластые трубы. А девочка с золотыми косами откроет глаза и спросит ворчливого доктора:
— Кто это там кричит?..
— Это вы изволите кричать, коллега, — ответит доктор и поправит на Тошке одеяло. — При случае я сообщу Ольге Михайловне Борисовой, что вы вели себя куда более буйно, чем она двадцать семь лет тому назад. Хотя у нее была тропическая форма, а у вас всего лишь трехдневная. Рангом пониже, да-с...
Глава 14. «Ветер крепчает, полный вперед, старина!»
Тошка сидел во дворе, в беседке. После приступа его все еще не покидала противная слабость, а после уколов хинина сидеть было не очень удобно. Особенно на жестком. Но доктор заверил, что через два дня он будет здоров, как морской бык, и пойдет в школу вместе со всеми, как и положено первого сентября.
И хотя морских быков в природе никогда не существовало, мама верила доктору. Проводив его до дверей, она вздохнула.
— Ах, в какое плохое место мы переехали, доктор. Лучше бы нам вернуться обратно в Нефтегорск.
— То есть как плохое, коллега? — возмутился доктор.— Это отличнейший край! Море, солнце, фрукты, красавец город, веселые, смелые люди вокруг! Что вам еще надобно? Ну, а малярия... она доживает последние годы. Осушат болота, запустят в водоемы гамбузию*, и я останусь без работы, чему и буду весьма рад, да-с...
Тошка сидел в беседке и следил, как стайка воробьев дерется из-за корки хлеба. Особенно бесчинствовал старый воробей с выдранным наполовину хвостом. Ему удалось разогнать всех. Он попытался ухватить корку клювом и улететь с ней куда-нибудь подальше. Но ноша была слишком тяжела для него. Воробей взлетал с ней, корка падала, он возвращался и грозно наскакивал на любого, кто осмеливался приблизиться к его собственности.
— Ух ты, Макацария! — Тошка швырнул в драного воробья косточкой от персика.
— Здорово, олан! Какой ты желтый и кислый! С тобой чай можно пить, вместо лимона.
— Бобоська!
— Мне боцман сказал: малярия Тошку взяла. Крепко взяла.
— Да. Четыре дня провалялся. Мама тоже все твердит: пожелтел, пожелтел...
— Ничего, пройдет. Меня иногда знаешь как треплет. Но от этого не умирают.
— Как твои дела, Бобоська?
Тот сразу помрачнел, нахмурился.
— Теперь уже совсем плохо. Хуже не бывает. Хуже...— Он махнул рукой и рассказал о том, как какой-то гундосый тип отнял у него на пустыре кожаное пальто.
— Что ж теперь будет, Бобоська? — Тошка испуганно смотрел на друга. Тот молчал, подперев подбородок крепко сжатыми кулаками. — Может, в милицию заявить, а?
— В милицию Скорпион хотел заявить. На меня. Он говорит: «Откуда известно, что его ограбили? Даже ни одного синяка нет. Что, он так и отдал пальто, которое шесть тысяч стоит? Скорее всего он сам украл его».
— Так сказал этот Скорпион? — возмутился Тошка.
— Так и сказал. Тетка едва уговорила его не заявлять в милицию. Теперь платить надо за пальто, я ведь в книге за него расписался.
— Шесть тысяч!
— Шесть тысяч. Отрабатывать придется, откуда мы такие деньги возьмем. Теперь я у Скорпиона как купленный, никуда не денусь. Года два придется ишачить.
В этот же вечер Тошка, надев ботфорты, пошел на волнорез. Размахнувшись, он швырнул далеко в море бутылку изпод ямайского рома.
Тошка написал капитану Штормштилю подробное письмо обо всем, что произошло с Бобоськой. Это же не шутка — человек попал, можно сказать, в рабство только из-за того, что неизвестный бандюга отнял у него какое-то дрянное кожаное пальто.
И тетка хороша, испугалась угроз Скорпиона. Пусть бы заявлял в милицию, там, небось, разобрались бы...
Тошка присмотрелся к подернутой лунными бликами воде. Бутылка ныряла в волнах, течение уносило ее в открытое море. Он следил за ней до боли в глазах. Бутылка кивала ему сургучной головкой, словно прощалась навсегда. Наконец она исчезла в ночной темноте. В Тошкино сердце закралось сомнение: куда ее понесло? Ведь там, впереди, сотни миль открытой воды. Кто найдет ее в бескрайнем море? Зачем было бросать? Бесполезное это дело. Поднимется ветер, утащит бутылку за ночь на много километров и разобьет о скалы где-нибудь за Нижним Мысом, Или в лучшем случае будет она бродить годами по морю, как бутылки Джона Франклина.
