Виктор Сидоров - Тайна Белого камня
Болото кончилось. Ребята остановились у небольшого ручья на отдых, все угрюмо молчали, недовольные друг другом.
Теперь в маленьком отряде совсем пропал боевой задор, не слышалось прежних шуток, смеха. Каждый жил своими мыслями, своими болями и обидами. И никто уже не думал об общем деле, ради которого они пришли сюда.
У Мишки после неудачи на полуострове прочно сложилось мнение, что партизанская карта — ерунда, что путешествие — пустая трата времени и ни к чему хорошему не приведет. «Если была какая-нибудь тайна, — думал Мишка, — то она и без нас давным-давно раскрыта». Шел он вперед только потому, что вернуться одному не хватало решимости.
Левка же, напротив, верил в то, что тайна существует, что они на правильном пути к ней и обязательно откроют ее. Но его угнетал своим нытьем и жалобами Мишка.
Нет слов, Лепка понимал Мишкино состояние. Его самого беспокоила мысль о доме: там уже, конечно, хватились и теперь ищут их. Но Левка — не из слабонервных, ныть не станет, тем более, что взялись они за интересное, трудное дело. Если бы не Мишка, Левка хоть сотню километров отшагал бы еще; пусть его мучает голод, жажда, комарье — не струсил бы… Но сегодняшние события: рыдание обозленного Мишки, потеря последних продуктов — поколебали Левку. Путешествие становилось в тягость.
Что касается Васи, то у него не было привычки бросать дело, какое бы оно ни было, на половине. Однако глядя на то, как раскис Мишка и приуныл Левка, он, скрепя сердце, решил вернуться. Вася хорошо понимал, что с таким настроением отряду идти дальше нельзя: это к добру не приведет. Он, не теряя времени, набрал веток, развел небольшой костер.
— Сушись, Лев. Ночью застынешь в мокром-то.
Левка придвинулся к костру, повел взглядом вокруг, словно выискивая, нет ли поблизости чего-нибудь съедобного.
— Василь, а здесь рыбы нет?
— Где?
— Тут, — Левка махнул рукой на болото.
— Есть, — угрюмо усмехнулся Вася. — Только она прыгает и квакает…
Он подкинул в костер веток, и огонь запылал сильнее.
Голод мучил Мишку. Ему не сиделось, не лежалось. Медленно встал, пошел к болоту, вспомнив разговор о саранках. Проводив его глазами, Вася обернулся к Левке:
— Завтра с утра идем назад.
Левка было дернулся от этих слов, как от горячего, но потом закусил губу и промолчал. Он долго, почти не мигая, глядел на пляшущие языки пламени. «Вот и конец путешествию. Вот и разгадали партизанскую тайну… Ах как обидно, что все так скверно получилось!..»
Вася, будто угадав Левкины мысли, вздохнул.
— Жаль, конечно, сколько прошли, сколько помучились, и все за зря… Осталось-то, поди, совсем немного…
Левка тоже вздохнул.
— Чего уж говорить! До Лысухи теперь рукой подать, а там… — И вдруг ругнулся зло. — Эх, чертов Пантагрюэль! Все дело испортил. Навязался на наши головы. А как бы без него здорово было!
Вася ковырнул палочкой в костре, поднял пламя. Отбросил палку, заговорил задумчиво:
— Вот, Лев, думаю все: плохо мы своих товарищей-друзей знаем. Сколько я с Михаилом знаком? С первого класса вместе. Учились, в игры играли, рыбалили, то да се. Парень, как парень… А вот поди ты! Хуже можно, да боле некуда… — Помолчал немного, потом решительно рубанул рукой воздух. — Плохой товарищ. Вот если бы мне, как Володе-партизану, довелось в разведку вдвоем с кем-нибудь идти — не взял бы Михаила. Струсил бы он и предал.
Ребята не видели, как сзади, за кустами, остановился Мишка. Он слушал этот разговор, и не знал, что делать: идти к товарищам или бежать назад? Лицо его горело, во рту пересохло хуже, чем от жажды: такого ему еще не приходилось слышать о себе…
— Наши, наверное, уже ищут нас, — произнес Левка после некоторого молчания.
— Еще нет. Завтра тревогу ударят… Эх мы — герои! Наплевать на нас надо и мордами об землю вытереть…
Мишка тихонько отошел от кустов. Когда он вернулся, ребята уже молчали, Он присел у костра, но ни разу не поднял головы, не глянул па товарищей. До самого вечера так никто и не произнес ни слова.
А бор угрюмо шумел, навевая еще большую тоску…
Кусок хлеба
Ночь пришла звездная, но темная. Ветер улегся, на лес опустилась тишина, только слышалось звонкое журчание недалекого ручейка, потрескивание затухающего костра да редкое кваканье лягушек.
Мишка лежал с открытыми глазами, почти не мигая, смотрел в черное небо, где блестели звезды, словно рассыпанные на бархате серебринки. Скверно Мишке, так скверно, что и сказать трудно. Устал. Все тело ломит так, будто его постирали и выжали. Сейчас, когда жажда перестала мучить, голод ощущался еще острее. Мишка уже готов был не то что ведро саранок — охапку травы съесть… А ко всем этим мучениям теперь прибавилось другое, самое тяжелое — обида и стыд. То, что он услышал о себе в разговоре товарищей, потрясло его. «Струсил бы и предал!..» Это я-то? Вот гад Василь! Все, теперь нашей дружбе конец. Плохо он меня еще знает. Да я бы… Я…» Но что Мишка сделал бы, он недодумал — под ложечкой так засосало, что он застонал. И снова мысли пошли о доме, о еде…
Воображение услужливо рисовало то пироги с морковью, которые Мишка ел перед походом, то белый пухлый хлеб и потную крынку холодного молока, то дымящуюся миску наваристого борща… От этих воспоминаний желудок ныл еще мучительнее.
— Хотя бы хлеба, — шептал Мишка. — Маленький кусочек хлеба!
Он порывисто привстал: этот заветный кусочек, о котором он с такой тоской мечтает, лежит рядом с ним, в рюкзаке. Не надо вставать, чтобы взять его, нужно только протянуть руку. Мишка вдруг ощутил даже его душистый запах, почувствовал его вкус.
Взглянул на товарищей: они спали, скорчившись на охапках сухих веток. Тогда он неуверенно протянул руку, осторожно расстегнул ремешки на рюкзаке, нащупал хлеб. Это была небольшая краюшка. Остаток. Но как она утяжеляла руку, как пахла! Судорога свела челюсти.
— Сейчас, сейчас… — зашептал Мишка. — Только разверну тряпку…
И вот он жадно хватил зубами хлеб, начал торопливо жевать. Вкусно! Не прожевав как следует, снова откусил.
«А что же завтра будет? — внезапно обожгла мысль. — Как же Василь с Левкой? Что скажут?»
Мишка еще продолжал жевать, но вкус хлеба был уже совсем иной. Однако Мишку охватила безотчетная ярость.
«Ну и пусть! Я не виноват — сами затащили меня сюда. А Левка свой пай в болоте утопил. Пусть теперь…»
И Мишка решительно поднес хлеб ко рту, но не откусил: «А Василь?»
Перед Мишкой побежали события последних дней. Вот они ремонтируют «Открыватель». Василь чумазый, весь в гудроне, деловито покрикивающий на друзей, затем путешествие по реке, чудесная уха, сваренная Василем в первую ночевку.
«Сейчас бы мне эту уху!» — мелькнула мысль. Но она тут же погасла в воспоминании об урагане. Что скрывать — страшно! До сих пор сердце сжимается, как вспомнишь о том дне. Василю тогда крепко досталось. Но он молодец, даже вида не показал, что больно… Потом… Что было потом? Ага! Шли по бору. Он, Мишка, устал, хотелось сильно пить. Василь ушел искать воду… «А черничный сок?!»
Мишка невольно ощутил в руке крепко зажатый кусок и резко, словно он жег руку, положил обратно, в рюкзак.
Впервые за эти дни, да и, пожалуй, за все свои тринадцать с половиной лет, Мишкина голова была до краев заполнена мыслями. Его широко открытые глаза глядели на далекие звезды, которые хитро мигали сквозь просветы в кронах деревьев, а видел он совсем иное — себя.
Нет, не такого, как он раньше о себе думал — доброго, смелого и сильного, а такого, каким оказался па самом деле. Память услужливо листала горькие, неприятные страницы, не забыла она ссору, которую затеял Мишка во время ремонта «Открывателя», пустую и глупую; напомнила новый его разлад с товарищами там, на полуострове, когда он отказывался идти на Лысуху. Потом… Об этом особенно неприятно вспоминать. Мишка вел себя хуже кисейной барышней: ныл, хныкал, плакал, а в конце концов даже закатил чуть ли не истерику… Фу!.. Вот тебе добрый, смелый и сильный! А ведь Левка и Василь были в таких же условиях, как и он — так же уставали, так же голодали и мучались от жажды. Но Василь еще находил силы заботиться о них — Мишке и Левке.
Мишка страдальчески сморщился, крепко сжал челюсти, будто от невыносимой боли. «Плохо. Совсем плохо! Но все равно я бы не струсил и не предал бы товарища… Это Василь зря обо мне так…» Однако тут же новая, еще более жестокая мысль прошила голову: «А хлеб, который ты только что хотел съесть — это не предательство?! Разве настоящий товарищ, настоящий человек будет думать только о себе, о своей шкуре?»
Мишка порывисто сел, сжал руками голову.
— Не хочу быть таким, не хочу! — чуть ли не вслух проговорил он, и в голосе чувствовались боль и отчаянье…
Ночь проходила, а Мишка не спал, все думал, думал, думал. Он думал по-настоящему, по-мужски, впервые в жизни сумев критически посмотреть на себя. После таких раздумий человек становится крепче, взрослее, чище. И жалок тот, кто не переживает подобных тяжелых, но нужных минут…
