Анатолий Рыбаков - Приключения Кроша
— Инцидент исчерпан. Завтра организованно кидаемся на разборку лайбы. Но не той, что на пустыре. В лагере, в Липках, где прошло наше невинное детство, есть еще одна. Тоже списанная, но в лучшем состоянии. Ее передают нам. Завтра мы ее притащим.
Все закричали, что это здорово и Игорь молодец.
Я тоже подумал, что Игорь все же молодец. Когда Зуев сказал про машину в Липках, мы пропустили это мимо ушей. А Игорь сразу ухватился и уже договорился с директором. Есть у него административные способности, этого отрицать нельзя.
Все же я заметил:
— Это мы знали. Еще раньше тебя.
— А почему молчали? — ехидно спросил Игорь.
На это мне нечего было ответить.
Мы стали решать, кто поедет в Липки за машиной. Впрочем, это было ясно. Буксировкой машины занимается гараж, а в гараже работали мы со Шмаковым Петром…
— Пусть едут Сережа со Шмаковым, — сказала Майя, — ведь они знают машину в целом! — и улыбнулась.
Майка никогда не называла меня «Крош», только по имени. И всегда говорит обо мне с улыбкой, значение которой я не понимаю и потому не знаю, радоваться мне этой улыбке или огорчаться.
— Это разумно, — согласился Игорь, — и я поеду с ними. А старшим здесь останется Ванька Полекутин.
Игорю в лагере делать было абсолютно нечего. Просто ему хотелось прокатиться и не хотелось ковыряться здесь. Ну и пусть едет! Полекутин без него здесь гораздо лучше со всем справится. Полекутин серьезный парень — не трепач, не звонарь и хорошо разбирается в технике.
Но Игорю этого было мало.
— С нами поедет Вадим, — объявил он.
— Зачем? — удивились мы.
— Мало ли что там потребуется. А как ни говори, парень он пробивной.
Но, как я догадался, Игорь взял Вадима специально для того, чтобы было кем командовать. Знал, что мною и Шмаковым Петром ему командовать не удастся.
9
Вечером я сказал дома, чтобы меня завтра пораньше разбудили. Мне надо ехать в Липки буксировать машину.
Подробнее я не стал рассказывать. Не люблю рассказывать дома про школу, а тем более про автобазу. Зачем? Мама никак не может запомнить ни фамилии ребят, ни имени учителей. Скажешь ей про одного, а она думает на другого. Каждый раз нужно начинать все снова, про каждого объяснять, кто он и что он. Кроме того, многие ребята живут в нашем доме. Мама знает их родителей. И может им ляпнуть чего не следует. Она удивительно несообразительна на этот счет.
Не помню в каком классе, я пришел домой и рассказал, что Шмаков Петр третий раз подряд хватает двойку по русскому. Даже не помню, почему я это рассказал. Сидел на кухне и болтал. Без всякого ехидства и злорадства. Тем более, что Шмаков схватил третью двойку зазря. Только первые две схватил за дело.
А моя мамаша встретила во дворе бабушку Петра и говорит ей про эти двойки. Конечно, из самых лучших побуждений. Хотела ей что-то посоветовать, поделиться опытом, что ли.
Ничего в этом особенного не было: я рассказал маме, а она поделилась опытом. Тем более, что Петр не скрывал дома двоек: они у него в дневнике.
Но бабушка Петра приходит домой и начинает его ругать: «Позор! О твоих двойках знает весь дом. Все соседи говорят».
Мы чуть не поссорились со Шмаковым навсегда. Я никак не мог ему втолковать, что никакого злого умысла не было ни с моей стороны, ни с маминой. Он не желал слышать никаких объяснений и сказал, что если это повторится, то я могу здорово схлопотать. Мне пришлось признать, что я звонарь и что у меня чересчур длинный язык. Только после этого мы со Шмаковым помирились.
А все мамина непосредственность. Она не сплетница. Просто у нее искренняя, правдивая натура. Она не понимает, что разные люди воспринимают все по-разному. Что для одного пустяк, для другого черт знает что.
Я ценю в маме ее искренний, непосредственный характер. Но не желаю попадать из-за него впросак. Я перестал рассказывать ей про школьные дела. Сказал только, что буду зарабатывать в день рубль тридцать.
— Сколько это будет в месяц? — спросила мама и стала считать в уме.
Я подсчитал это уже на собрании.
— В июне тридцать дней. Значит, тридцать девять рублей, почти сорок.
Но отец сказал, что я получу только за рабочие дни, то есть без воскресений. Это составит тридцать два рубля пятьдесят копеек. Почти тридцать, а не почти сорок.
— Как ты собираешься их тратить? — спросил отец.
— Куплю моторчик к велосипеду.
— Ни за что! — заявила мама. — Я и так волнуюсь, когда ты ездишь на велосипеде. А с моторчиком… ни за что!
Я ей спокойно объяснил, что случиться происшествие может только с растяпой. Многие наши ребята имеют велосипеды с моторчиками, и ни с кем пока ничего не случилось.
На это последовал обычный ответ:
— Не забывай, что ты самый младший.
Я действительно самый младший в классе. Меня отдали в школу, когда мне не хватало трех месяцев до семи лет. Другим ребятам было полных семь, а некоторым и восемь. Игорю даже почти девять. Я оказался самым младшим и стоял на левом фланге.
Постепенно я вырос, и меня в классе перестали считать самым младшим. Только мама продолжала так считать. И чуть что, говорила: «Не забывай, что ты самый младший».
Так она сказала и сейчас. И добавила:
— Когда тебе исполнится восемнадцать лет, будешь ездить на чем хочешь.
Раньше мама говорила «шестнадцать лет»… «Исполнится шестнадцать лет — делай что хочешь».
Но теперь, когда до шестнадцати лет оставалось всего семь месяцев, появилась новая цифра — восемнадцать… «Вот когда тебе будет восемнадцать лет и ты станешь студентом, вот тогда…» и так далее.
Сейчас она опять прибегла к этим аргументам. Чтобы я не покупал моторчика к велосипеду.
Мне не хотелось вести этот отвлеченный спор. Если я решу купить моторчик, то настою на этом тогда, когда придет время покупать. Зачем мне настаивать на этом два раза: сейчас и потом?
— Ничего еще не решено, — сказал я. — Может быть, куплю моторчик, может быть, подпишусь на Чехова и Бальзака.
Я лег в постель, завел будильник и поставил его рядом с кроватью, чтобы не проспать. Я долго не мог заснуть, думал о сегодняшних происшествиях на автобазе. Игорь плохой товарищ. Чем больше приглядываюсь к нему, тем больше в этом убеждаюсь. Валить на товарища собственную вину — подлость в кубе.
Так что в истории с Вадимом я держался правильно: осадил Игоря.
Вот в истории с амортизаторами что-то в моем поведении было неправильно. Что именно, никак не могу решить.
Я не могу доказать, что Лагутин подменил амортизаторы. Но я это твердо знаю. И, зная это, я молчу и, значит, покрываю Лагутина. Не только покрываю, но и разговариваю с ним, работаю рядом, общаюсь, как с любым другим, то есть веду себя с ним, как с честным человеком. Значит, я иду на сделку с собственной совестью.
Что же делать? Открыто сказать про Лагутина?.. Сказать про человека, что он вор, это ужасно… И у меня спросят: «Где доказательства?» А доказательств у меня нет.
Но если бы я тогда не смолчал с подшипниками, открыто сказал бы про них, то теперь Лагутин не посмел бы подменить амортизаторы. Даже если бы мне тогда не поверили, Лагутин все равно не подменил бы амортизаторов: побоялся. Значит, сказав про подшипники, я бы все это предотвратил. А вдруг бы мне не поверили? Сочли бы болтуном, а то и клеветником… Встает вопрос: что дороже — амортизаторы или репутация?
Но это уже философия. А я не люблю философии.
И, чтобы скорее заснуть, я решил думать не о Лагутине, а о чем-нибудь приятном. Например, о том, как я истрачу свои тридцать два рубля пятьдесят копеек.
Прежде всего надо сделать подарок отцу и матери.
Моторчик покупать не буду. Человеку, имеющему водительские права, глупо ездить на велосипеде. На Бальзака и Чехова не подпишусь, успею.
Поеду в туристскую поездку, вот что! Куда-нибудь в Крым или на Кавказ. Может быть, и Майка поедет. Когда мы будем взбираться на скалы, я буду ей подавать руку.
Вместе мы будем купаться в Черном море. Майка начнет тонуть. Я брошусь в воду и спасу ее. Как все утопающие, она будет сопротивляться. Мне придется даже стукнуть ее кулаком по голове. Но это для ее же пользы.
На берегу Майке сделают искусственное дыхание. Она очнется и откроет глаза. Увидит тех, кто делал ей искусственное дыхание. Но меня среди них не будет. Я буду сидеть в стороне. И она не догадается, что спас ее я. Слабым голосом она спросит: «Кто меня спас?»
Я загадочно отвечу: «Тут, один…»
И вот мы с Майкой путешествуем дальше. Опять взбираемся на скалы, я подаю Майке руку, по-прежнему оберегаю ее. Но Майке все это кажется незначительным и мелким по сравнению с геройским поступком таинственного незнакомца. С грустью думает она о нем. Сравнивает его со мной. Сравнивает не в мою пользу: ведь не я, а он спас ее. И в душе Майка презирает меня за это.
Но я молчу. По-прежнему, хотя и печально, подаю Майке руку, когда мы взбираемся на скалы. Мне горько, что мой самоотверженный поступок она приписывает другому.
