Семён Самсонов - Повести и рассказы
— Та как же не знаю, я усе тут знаю, — ответила она живо и, уже совсем осмелев, встала на подножку машины.
— Садись в кабину, — пригласил Сидоркин.
— Ни, я тут буду, — ответила девочка, ухватившись худенькой ручонкой за дверцу кабины.
«Бойкая», подумал шофёр и сказал:
— Тогда держись хорошенько.
Машина мчалась по узкой просёлочной дороге, вздрагивая и подпрыгивая так, что белая головка девочки качалась из стороны в сторону. Встречный ветер развевал светлые волосы и так рвал уголки воротничка ситцевого платья, что они трепыхались, как листья дерева в бурю. Сидоркин правил машиной и время от времени взглядывал на эту худенькую девчурку с серыми доверчивыми глазами. Ему вдруг стало жаль её. Он сказал:
— Может, ты, доченька, больше не поедешь, боишься?
— Ни, не боюсь.
Проводница была немногословна, за дверцу машины держалась крепко и время от времени, на развилках и поворотах дороги показывала свободной рукой путь шофёру. Так они подъехали к оврагу и, чтобы не обнаружить себя, решили проехать оврагом метров триста, но, как нарочно, машина застряла. Сидоркин заволновался: и так уже изрядно задержался, а тут снова неприятности.
В это время фашистские самолёты начали бомбить овраг. Воздух наполнился рёвом моторов, трескучим шумом зениток и противным воем падающих бомб. Осколком бомбы шофёр был ранен в ногу. Другая бомба подожгла машину. Пламя подбиралось по горящему брезенту к ящикам с боеприпасами. Казалось, взрыв неминуем. Перепуганная девочка, по сигналу шофёра, начала срывать брезент, но у неё нехватало ни сил, ни уменья.
Превозмогая боль, Сидоркин с помощью девочки боролся с огнём. Осыпаемые осколками рвущихся бомб, они торопливо срывали горящий брезент и, бросая обгоревшие куски материи на землю, топтали ногами.
— Уходи, доченька! — вдруг испуганно вскрикнул Сидоркин. Пока они возились с брезентом, на другой стороне машины загорелись ящики. Ещё минута — и машина вместе с боеприпасами, с шофёром и этой маленькой смелой девочкой взлетит на воздух. Шофёр видел это, но, пренебрегая опасностью, с самоотверженной яростью старался спасти боеприпасы.
Эта драма разыгралась в трёхстах метрах от нас. Мы не сразу заметили это, а заметив, кинулись на помощь. Не добежав до места метров пятьдесят, мы увидели, как вдруг машина рванулась и скрылась за поворотом оврага, туда, где шёл бой. Девочка оставалась некоторое время на месте. Она постояла секунду-другую и бросилась бежать назад, откуда пришла машина. Мы попытались кричать ей вслед, но грохот боя заглушал наши крики…
Собеседник умолк, залпом допивая остывший чай.
— Кто же была эта девочка? — спросил я.
— Никто не знает ни фамилии, ни имени. Шофёр тоже не знал, — ответил мой собеседник и, как бы уточняя, добавил:
— Потом, после боёв, я узнал, что Сидоркин заезжал в село на обратном пути, но девочки там не нашёл. Он рассказывал об этом каждому встречному, надеясь, что это поможет разыскать её. Однако поиски не увенчались успехом. Потом он написал письмо в редакцию фронтовой газеты и просил рассказать о мужественном подвиге юной патриотки.
Я слушал об этом с волнением и дал себе слово: всё равно когда это будет — теперь, когда идут бои и у нас нет ни минуты свободного времени, или после, когда наша Родина вновь обретёт мирную счастливую жизнь, но я обязательно напишу об этом патриотическом подвиге неизвестной девочки из села Сорокино Орловской области и разыщу её.
В госпитале, который стоял на опушке тихого уральского леса, в такой же тёплый вечер с красивым закатом, как тогда на фронте, я вспомнил об этом случае и решил рассказать о нём юным читателям. Кто знает, может, и та девочка прочтёт о себе и более подробно расскажет, как она помогла Родине в борьбе с оккупантами.
СЛУЧАЙ С ПЕТРОМ ЧАЙКИНЫМ
(Быль)
Это произошло в дни войны, когда мы вошли в пограничный город Н. и стали готовиться к боям на чужой территории.
Невысокий старик по имени Влас с умными синими глазами и аккуратной седой бородкой всё время суетился, помогал Петру вносить вещи, поторапливая старуху готовить обед, и, ласково обращаясь к Чайкину, приговаривал:
— Не стесняйтесь, устраивайтесь, как дома.
— А ты, мать, обед приготовь для дорогого гостя да поищи там где-нибудь самогоночки, — с весёлым стариковским лукавством заключил Влас. Потом молча набил свою трубку самосадом и снова заговорил, будто оправдываясь:
— Водочки давненько у нас не водится. Фашисты всё позабирали.
Вечером старуха начала взбивать пуховики на единственной деревянной кровати в избе. И старик не переставал хлопотать тут же, то и дело подчёркивая своё простосердечное гостеприимство. Пряча улыбку в клубах табачного дыма, он сыпал ласковой скороговоркой:
— Так, так, старуха! Фронтовику после боёв приятно будет поспать в мягкой постельке.
— А где же вы будете спать? — спросил Чайкин, довольный и вкусным обедом, и чаркой самогона, настоенного на вишне.
— Ничего, ничего, сынок, на старости лет нам и на печи хорошо. Ты, небось, намучился в боях да на холоде. А мы что? Мы всё же в избе, да в тепле.
Чайкин поблагодарил стариков за заботу и с удовольствием лёг на мягкую, чистую постель.
— А что, бабуся, — обратился Пётр к бабке, — давно фашистов прогнали отсюда?
— Да, почитай, с месяц будет… Ох, сынок, трудное житьё было при чужеземцах. Собаки, а не люди. Всего натерпелись, всяких мук повидали.
— Ничего, бабуся, скоро им за всё придётся ответ держать.
— Дай бог, дай бог, — вздыхала бабка.
Малоразговорчивый по натуре, Пётр в эту ночь разговорился со стариками и долго не мог уснуть, встревоженный рассказами о зверствах врага и растроганный отеческим вниманием к нему, Петру Чайкину, простому солдату.
На утро такая же неусыпная заботливость чувствовалась в каждом жесте хозяев. Не успел Пётр взять мыло и полотенце, как бабка кинулась в сени и загремела вёдрами.
— Ах я, старая, совсем забыла, что нет холодненькой водицы.
Чайкин сам бросился было по воду, но шустрая старушка уже выбежала со двора.
Петру Чайкину очень понравились необыкновенно приветливые, ласковые старики. Они напоминали Петру родной дом, давно забытые хлопоты родителей, некогда усыновивших его, и, наверное, поэтому он почувствовал к старикам особенное уважение.
Однажды около двора Петру повстречался мальчик лет четырнадцати. Низкорослый, с бледным лицом и карими большими глазами, он показался Петру болезненным и каким-то страшно одиноким. Чайкин заговорил с ним:
— Как тебя зовут?
— Кузьма, — робко ответил тот.
— У тебя мама есть?
— Нету.
— А папа?
— Он в партизанах.
— С кем ты живёшь?
— Ни с кем, я нищий.
— А ты бы шёл к кому-нибудь жить, ну вот, например, к деду Власу, и тебе стало бы лучше, — сказал Пётр, и про себя подумал: «Меня ведь тоже когда-то чужие приютили, а как в родном доме жил…»
Мальчик ничего на это не ответил, но по его лицу Пётр понял, что это предложение Кузьме не очень понравилось.
— Значит не хочешь к деду Власу?
— Нет.
— Напрасно, Кузьма. Мальчик ты, я вижу, хороший, смирный, да и они славные старики. Хочешь, я поговорю с дедом?
— Нет, не хочу. Возьмите меня лучше сыном полка.
Пётр Чайкин улыбнулся и ответил:
— Во-первых, я, Кузьма, только писарь, а не командир, во-вторых, никакого полка здесь нет.
— Ну, тогда сыном батальона, — настаивал Кузьма.
Петр засмеялся, но пообещал поговорить с командиром. Мальчик хмуро посмотрел на Чайкина и, понуро сгорбившись, ушёл.
Во всей фигуре мальчика, во всём его поведении было столько горького сиротского одиночества, что Чайкину захотелось во что бы то ни стало приласкать его, согреть, устроить его судьбу.
Чайкин подолгу засиживался в штабе батальона и только поздно вечером приходил на квартиру. Летние ночи были душными, и Чайкин решил спать в чулане.
Однажды, возвращаясь из штаба уже в сумерках, он заметил Кузьму, который лежал на завалинке, свернувшись калачиком. Пётр позвал его с собой, напоил чаем и уложил спать вместе с собой. И вновь Чайкину захотелось пристроить Кузьму у деда Власа.
— Так ты попрежнему не хочешь к деду Власу? — с доверительной задушевностью спросил он Кузьму.
— Нет, я к нему ни за что не пойду, — твёрдо ответил Кузьма.
— Но почему? Объясни почему.
Кузьма помолчал, потом приблизился к Петру и прошептал:
— Он фашист.
— Кто? — изумился Чайкин. И тут Кузьма рассказал, что дед Влас служил у немцев. Он был сторожем в их столовой, и когда Кузьма приходил за объедками, старик не только ничего не давал ему, но даже прогонял прочь.
