Людмила Сабинина - Стрелы над крепостью
Она остановилась:
— Годится али нет?
— А еще постарее нет ли? — засомневался Мишка. — Что-нибудь про монголо-татар.
— Про татаровей?
— Дело в том, Пелагея Дементьевна, что наш город в старину захватили татары, — зачастил Димка. — Вот нам и интересно, как это было. Узнать чтобы про всё. Как воевали, как жили, и вообще…
— Про монголов да про татаровей что-то не помню. Да и не бывало у нас таких. Ишь выдумали. Мы православные, а татарове те сами по себе.
Бабушка сложила платок, сердито запихнула в карман.
— Ну, может, слова какие татарские помнишь или выражения? Говорят, слова-то из поколения в поколение переходят.
— И выражений не знаю никаких. Кыш ты, окаянная! — Бабушка замахнулась на Мурку. — Опять за рыбой полезла. А ну айда, айда отсюда! Не уследишь. На базар бегала за рыбой-то, легко ли? Заодно вот и казан у Митьки забрала. Ах он, калымщик окаянный!
— Опять! Ну, бабушка! Может, стихотворение какое старинное помнишь, былину или еще чего… Ну не может быть, чтобы не знала! Ты ведь такая старая! — заныл Мишка.
— Я старая? — Бабушка окончательно рассердилась. — Я еще не старая! Вот соседкина, Настина, бабка — та вот старая! С палкой ходит и то надвое согнувшись. А я, малый, все хозяйство веду. Старая-то!
— Ну не старая, не старая! — заторопился Мишка. — Тогда расскажи нам чего-нибудь.
— Ну, так и быть. Спою вам стих старинный. Про татарина. Слушайте.
Димка схватил самописку, изготовился записывать.
— Это еще когда девицей была, с голосу разучивала. И так-то мы пели, так-то пели! Прямо разливалися!
Бабушка уселась на табуретку, положила руки на колени и запела сначала тихим, заунывным голосом:
Прочь, прочь, слеза позорная,Кипи, душа моя!Твоя измена чернаяПонятна мне, змея.
И вдруг заголосила громко, с вывертом:
Я знаю, чем утешенныйПо звонкой мостовойВчера скакал как бешеныйТатарин молодой…
Бабушка умолкла.
— Забыла дальше-то. Ей-богу, забыла…
Ребята переглянулись.
— Татарин!.. Чем-то там утешенный, — пробормотал Мишка.
— Известно чем! Добычи нахватал, вот и утешенный, — догадался Димка. Еще бы не скакать! Так, значит, я записываю: «Прочь, прочь, змея…»
— «Слеза позорная», — подсказала бабушка.
— А-а, слеза… Так. А дальше?
— «Кипи, душа моя». Стало быть, это он-то говорит, сам-то, который поет. Кипи, говорит, душа моя, потому как я самый разнесчастный.
— А отчего разнесчастный? — вытаращил глаза Мишка.
— От любви сердечной, — объяснила бабушка.
— А при чем же тут любовь? — вскричал Димка. — Речь идет ведь о нашествии татаро-монгольской орды, любовь тут уж совсем ни при чем!
— Как это «ни при чем»? Тьфу! — рассердилась бабушка. — Никак вам не угодишь! Что с вами, несмышленышами, разговаривать! А ну, поели-попили — и айда гулять! Айда, айда, малый! Нечего на кухне сидеть, керосином дышать! Марш во двор!
Делать нечего, пришлось отступить.
— Ну хоть кое-что записали, — вздохнул Мишка. — И то хлеб. Кого бы еще расспросить, как ты думаешь?
— А Настину бабушку, которая с клюкой ходит!
— Боюсь, Настя прогонит. Про череп забыл, что ли? Ведь она это на нас думает, будто мы нарочно напугали тетку Марью. Даже с Олегом теперь не разговаривает.
— А если мы потихоньку, когда Насти дома нет? Давай заглянем сейчас, а?
Тихонько пробрались друзья в сарай. Из оконца, уже не загороженного доской, виден был весь соседский двор, поросший молоденькой светло-зеленой травкой. Куры щипали траву, на завалинке возле забора сидела старая бабка, грелась на солнышке, смотрела на кур… Ребята переглянулись. Потом молча выбежали из сарая и перелезли плетень. Бабка сидела неподвижно, будто ничего и не заметила.
— Здравствуйте. — Мишка даже слегка поклонился, так хотелось ему быть приятным Настиной бабушке.
Димка последовал его примеру.
— А! Здравствуйте, здравствуйте, деточки. Настенька на базар ушла, одна я на дворе… Чего надо-то?
Мальчишки присели на завалинку рядом с бабкой.
— А нам бы вот что, — дипломатично начал Мишка. — Просили мы бабушку…
— Пелагею Дементьевну, — вставил Димка.
— Просили мы ее спеть про старину, про монголо-татар, как они наш город взяли. А она и не помнит ничего. Вот мы и пришли к вам. Послушать хочется, а спеть или там рассказать некому.
Помолчала Настина бабка, пожевала беззубым ртом.
— Стара стала Пелагеюшка-то. Вот и запамятовала. Куды ей, немощной. Я-то ведь всегда шустрее была, да и то уж… Старину помню, однако… Как же не помнить… И про татаровей…
— Спойте, бабушка, спойте!
Мишка стрельнул глазами на приятеля, тот мигом вытащил заветную тетрадь. Запела Настина бабушка неожиданно чистым, тоненьким голоском:
А не сильная туча затучилася,Не белая лебедушка прокырчила,Уж идет-наплывает сила темная,Скрипят телеги ордынские…
Старушка остановилась, чтобы передохнуть, посмотрела на небо, где медленно плыли округлые, полновесные облака, и заговорила-запричитала нараспев:
Выходили на стену защитнички,Удальцы-резвецы, сыны отецкие,Целый день они билися с татарами,Прибили тех татар не мало число.
Димка едва успевал записывать. Время от времени Мишка заглядывал в его тетрадку, подсказывал слова, которые тот пропустил или еще не успел записать.
Стрелы летят, что часты дожди,А тех татар им не можно взять.Выходили они подкопью к Тесьме-реке,К люту ворогу внезапу обернулися…
Она вдруг умолкла.
— А дальше-то что? — нетерпеливо спросил Мишка.
— А дальше много чего было, — отвечала Настина бабушка, — уж очень долго петь-то. Уж и запамятовала я, детки. Вот дед Афанасий, тот, бывало, сколько хошь, хотя бы и весь день сказывал, а мы слушали. Крепкий старик был, дедушка мой, царство ему небесное…
Неожиданно скрипнула калитка. Мальчишки обернулись: во двор вошла Настя с корзинкой на согнутом локте. За ней двое каких-то незнакомых.
Настя еще издали заметила мальчишек.
— Это что такое! Озорничать пришли? А ну вон отсюда! Чтобы духу вашего не было!
Ребята живо перемахнули через плетень. Второпях Мишка зацепился рубахой, порвал.
— Плетень повалите, черти! — ругалась Настя.
Забежали в сарай, подобрались к оконцу.
Двое незнакомых сбросили с плеч рюкзаки и уселись на скамейку.
— Бабуль, они будут жить у нас, — громко говорила Настя, обмахивая веником крыльцо. — В горнице постелю. Сдала я горницу-то. Вот им, говорю, сдала.
— А сколь проживут-то? — тоненько спросила старуха.
— А сколько проживут, то и ладно. Два месяца, говорят.
Она ушла в дом.
Друзья переглянулись.
— Миш, а Миш, — зашептал Димка, — у того, что в шляпе, лопатка из мешка торчит. Саперная. Чего это он, а?
— На рыбалку. Червей копать. Мало ли…
— А другой, гляди, длинный, и лицо длинное, как огурец.
— С рыжими глазами.
— И правда, глаза-то рыжие. И брови рыжие. В беретке который.
Первый приезжий, тот, что пониже ростом, снял соломенную шляпу, стал обмахивать свое темное, сморщенное, как грецкий орех, лицо. Заблестела совершенно лысая, коричневая от загара макушка.
— Ну что же. Вот мы и на природе, — сказал он, оглядываясь. — Поистине человек не знает, где наутро проснется. Такова жизнь.
— Н-да. Завтра приступим к работе, — сказал рыжеглазый. — Чего тянуть?
— Погоди, друг, осмотреться надо… Сейчас закусим, отдохнем, потом я прогуляюсь, взгляну, чего стоят эти их раскопки.
— По домам пройтись бы. Приглядеться к иконам. Я лично на них больше рассчитываю.
— Н-да… Интересные образцы должны бы найтись. Но не будем спешить. Погоди, — ответил лысый и при этом широко зевнул.
Ребята затихли.
— Ученые! Члены экспедиции, — шепнул Димка.
— Здорово! Теперь мы всё знать будем, что там у них творится, чего найдут. Про все будем знать, — обрадовался Мишка.
— Здесь, в сарае, будет у нас наблюдательный пункт!
— Тише…
На крыльцо вышла Настя.
— А вы проходите, проходите в дом, у нас тенёчек, чего на солнце-то печься.
— У вас, хозяюшка, молока холодного не найдется ли? — спросил лысый.
— А как же! Корова своя, молочком обеспечим. Проходите, проходите…
Оба приезжих поднялись. Тот, что пониже, надел снова свою соломенную помятую шляпу и зашагал впереди. За ним, волоча длинные ноги и на каждом шагу как бы спотыкаясь, двигался рыжеглазый в беретке. Потом снова выбежала Настя и забрала оба рюкзака. Ребята отошли от оконца, уселись на ящике с инструментами.
