Спящая - Мария Евгеньевна Некрасова
– Ты где?!
– Прости… Не мешай! Не надо… – прозвучало издалека.
Почти у леса. Этак я буду долго за ней гоняться. Псина небось бегает получше моего, а уж в лесу… У сарая стоял древний велик деда Артёма. Если я его одолжу, появится хоть какой-то шанс.
Я оседлал велик (тяжеленный, как дед с ним справляется?) и поехал огородами, некогда по тропинке объезжать. Только с собакой надо разговаривать, чтобы понять, где она там…
– Не надо, говоришь?
– Нет, нет… – голос удалялся в лес, а я к нему ещё даже не подъехал. Пёс рвался в заросли, в чащобу, ломая ветки, не по-собачьи спотыкаясь о корни («Ты знал, что деревья умеют играть?»). Честно говоря, догадывался.
Велик быстро набирал скорость, педали крутились всё легче. Как живая лошадь, которая постепенно привыкает к новому седоку, он потихоньку начинал меня слушаться. Я неожиданно шустро проскочил все чужие грядки, поцарапался, наверное, обо все чужие заборы и влетел в лес.
После огородов тропинка казалась ровной, как асфальтовая, велик будто скользил по корням и ухабам. Я пригибался, задевая головой колючие ветки, наверное, пёс уже далеко…
– Где ты?
– Прости, прости… – Далеко, в самой чащобе, куда мне не проехать, но я должен.
Арматурина в руке мешала и норовила зацепиться за дерево. Я положил её на руль и стал яростнее давить педали. Я не могу упустить пса: он вернётся, он не успокоится… Стволы и ветки мелькали пред лицом. Скорость была приличная, а мне всё равно казалось: мало, мало, собака далеко, собака быстрее!.. Фару я тогда не включил: просто не подумал о ней, да и не нужна она была. Я видел и слышал собаку, дорогу и каждое деревце впереди. Я видел и слышал всё, даже больше, как будто я ещё в том сне, и темнота мне не мешала («Ты знал, что деревья умеют играть?»).
Псина мчалась зажмурившись, ломая ветки, бока уже были расцарапаны и кое-где выдрана шерсть. Больно. Но ей надо было бежать, и она бежала, поджав хвост, кажется, даже с визгом, я его слышал. Не ушами, а тем собачьим чутьём.
– Прости! – Ближе. Уже ближе.
Я сильнее надавил на педаль – и как будто весь лес ударил меня под рёбра.
Корешок. Всего лишь маленький подлый корешок, которому не вовремя приспичило поиграть. Он не хотел мне зла, он просто… Я сообразить ничего не успел, как полетел через руль. В ладони врезались старые хвоинки, арматура со звоном приземлилась мне на ногу. Я взвыл, вцепившись в лодыжку: похоже, там не осталось больше ни одной целой косточки…
– Прости… – Собака. И корешок. Кажется, они сказали это вместе.
Ушибленную ногу будто сдавили клещами. Я выл вслух – так, что самому уши закладывало, я вцепился в ствол дерева до боли в пальцах. От этого становилось легче, на секунду, немного, но легче. Кажется, дереву тоже было больно, но оно терпело.
– Не плачь. – Дерево. Не собака – дерево на собачьем языке, оно утешало меня, а ногу дёргало и выкручивало так, что слёзы наворачивались.
Псина удирала. Она наколола лапу старой шишкой, хромала, но не снижала скорости, а я сидел как дурак под деревом, потому что, видите ли, ножку подвернул… Надо!
Я вскочил, опираясь на дерево, взвыл, ступил на больную ногу, оседлал велосипед… Надо! Несколько уколов короткой боли – я опять еду, еду за псиной, я не упущу, я не позволю уйти, он же вернётся, этот Тор, он не должен вернуться! Я сжимал в руках арматурину, тёплый, даже горячий уже металл от моих потных ладоней. Собака ничего мне не сделает, я знаю, я понял это давно, ещё во сне, в воде, я узнал тогда четвёртого мальчика.
* * *
Нет, я ни разу не видел деда, он никогда с нами не жил. Прабабка, пока была жива, о нём помалкивала. Но всё в конце концов выплывает наружу, даже если для этого нужен потоп. Один дед Витя со своими кошмарами про Малахольного чего стоил. Хотя и про него я догадался не сразу. Не мог сложить два и два: связать злого Малахольного с местным дурачком, который зверюшек любил, и своим же дедом, пока… Пока не вынырнул и не столкнулся с ним нос к носу в том собачьем сне.
…Я знаю, что это прабабка настояла, чтобы отец стал человеческим врачом, а не ветеринарным, как ему хотелось. И я догадываюсь, почему ему так хотелось и почему мать и бабка, о которой я вообще ничего не знаю, не смогли с нами жить. Иногда, очень редко, что-то невидимое толкает меня в спину, и я бегу поливать чужие цветочки, снимать клеща с чужой собаки – в общем, делать что-то странное, но полезное. Теперь я понимаю почему.
…А псина знала с самого начала. Она не посмеет мне ничего сделать. Так я думал.
– Ты ничего не можешь мне сделать! Не должен!
– Прости, ты хочешь помешать, ты не должен мешать… – Его противное, змеиное какое-то шипение скворчало в ушах как масло на сковородке. Нога болела, каждое нажатие на педаль отдавалось болью в голове, но я ехал, я ревел от боли и обиды, но ехал, это было главное.
…В конце концов, пёс тоже хромал. Рвался на трёх ногах в самую глушь, где дикие звери. Ничего! Ничего он мне не сделает…
Больная нога соскользнула с педали, я полетел на бок, получив арматуриной под дых. Хрустнула под головой дужка очков, ледяная рука вцепилась в горло: воздух! Опять! Опять! Почему так не вовремя?! В глазах бегали серые точки на фоне чёрных стволов, воздуха не хватало. Я шарил руками по карманам, зная, что бесполезно, что ингалятор, скорее всего, дома, на тумбочке. А собака… Чёртов пёс, он уходил, уходил всё дальше, а я лежал и только пытался сделать вдох… Я дёрнул головой, боднул случайное дерево и завопил на собачьем:
– Помогите! – Конечно, это не псу. Я вопил в воздух: деревьям, зверям, траве: кто там услышит – я не могу один! – Помогите! Его нельзя отпускать, он вернётся! Убьёт Катьку, он всех убьёт, у него крыша поехала! – Приступ душил меня, и собачьи слова вырывались на волю сами собой.
Поднялся ветер, деревья зашумели, со всех сторон в меня полетели пожухлые листья и мелкие веточки. Каменная рука, сжимавшая горло, потихоньку стала отпускать.
В тёмном лесу я видел всё как днём. Уже не внутренним собачьим взором, а нормально, глазами. Рассвело? Уже? Приступ длился лишь несколько секунд и прошёл
