Владимир Кузьмин - Ожерелье императрицы
Поначалу мы с дедом искренне радовались ее успехам и тому, что она начала становиться самой собой, почти такой, какой была раньше, что сцена и успех помогли ей перебороть горе. Но она, несомненно, продолжая любить нас, театру отдавалась почти без остатка. Для нас у нее не оставалось ни сил, ни времени. Мы с дедушкой под благовидным предлогом вернулись в Москву. Но дела наши после смерти отца пошли из рук вон плохо. Теперь уже и дедушка затосковал сверх всякой меры. И когда старинный приятель предложил ему вместе с театральной антрепризой поехать в далекую и неизвестную Сибирь, я сама была только за, лишь бы он отвлекся от всех печалей и бед, на нас обрушившихся.
Правда, дедушка согласился стать не актером, а лишь суфлером. И мы поехали в сибирский город Томск. Мои расчеты оправдались, новые люди и служба в театре, по которому он всю свою жизнь скучал, излечили дедушку от черной тоски так же, как излечили маменьку. Но и обо мне он ни на миг не забывал. Даже когда его уговорили стать актером и когда он блестяще исполнил несколько ролей.
Мы познакомились с Петей, сыном томского градоначальника. Завязались и другие знакомства. Да и наши дела стали потихоньку приходить в порядок. Частью благодаря тем усилиям, что предпринимал дедушка, частью благодаря помощи наших новых томских знакомых.
А тут пришло письмо от мамы. Нет, она писала нам регулярно. Но это было то письмо, которого мы ждали и никак не могли дождаться. Маменька просила нас простить ее за то, что на какое-то время мы отошли для нее на второй план, что все для нее заслонила собой сцена. И еще она написала, что хоть и благодарна театру, что тот помог ей вновь ощутить вкус жизни, но она по окончании сезона непременно оставит сцену, и мы заживем как прежде. А чтобы ждать стало меньше, она попросила нас приехать к ней, едва мы освободимся. С самого начала предполагалось, что мы встретимся в Париже, но вышло так, что труппа, в которой играла маменька, приняла предложение некой очень влиятельной особы (поговаривали даже, что из королевской семьи!) приехать в Лондон. Где мы наконец и встретились около двух недель тому назад.
Труппа давала представления в помещениях королевского театра Друри-Лейн, одного из лучших театров Лондона, с залом почти на две тысячи зрителей!
Само собой, я после того, как мы с дедушкой провели целый сезон в театре, почти не вылезала из-за кулис и здесь. Мне было интересно буквально все! И невольно напрашивались сравнения с нашим томским театром и с нашей труппой.
Зал, конечно, был здесь почти в два раза больше и заметно богаче отделан, но в целом ничем особым не отличался: тот же партер, те же ярусы лож, та же сцена. А за кулисами он, пожалуй, и уступал тому театру, что был в Сибири, не был таким удобным для актеров. У маменьки, конечно, имелась отдельная грим-уборная из двух комнат. Но остальным артистам приходилось тесниться больше, чем нашим томским.
А вот о чем мне приходилось вздыхать, так это о роскошных костюмах и декорациях! Такие нам в Сибири и не снились.
А вот одному моменту я не знала, завидовать или наоборот. Мы в Томске ставили новую пьесу каждую неделю, и репетиции были зачастую самым веселым и увлекательным во всей театральной жизни. Эта же труппа имела в репертуаре все пять или шесть спектаклей, которые играла уже целый сезон, а некоторые и несколько сезонов кряду. В Лондон и вовсе привезены были всего две постановки. Первую неделю играли сочинение господина Шекспира «Напрасные усилия любви», где маменька исполняла главную женскую роль французской принцессы. Я посмотрела все шесть представлений и все шесть раз была в восторге от маменькиной игры. Но вот каково ей было день за днем играть одно и то же, никак не могла представить?
Вторым представлением была оперетка Иоганна Штрауса – сына «Летучая мышь», в ней маменька играла Розалинду. И опять на все представления зал был полон, и я сама смотрела с огромным удовольствием, но каково актерам исполнять это день за днем, не понимала.
Но как бы то ни было, завтра должно было состояться последнее представление и все окончательно завершится. Правда, не совсем понятно чем. То есть мы пока так и не решили, стоит ли сразу же вернуться в Россию или позволить себе посетить какой-нибудь европейский курорт.
5
В этот последний раз я весь спектакль провела за кулисами.
На поклон артистов вызывали никак не меньше двадцати раз, хотя в предыдущие дни публика ограничивалась дюжиной вызовов. Оно и понятно, спектакль был последним, у нас в Томске, к примеру, на завершении сезона тоже не меньше двадцати раз открывали занавес.
Я дождалась маменьку, помогла ей донести до грим-уборной букеты.
– Ох! И устала же я! – воскликнула она, падая в кресло перед зеркалами. Больше всего устала петь и говорить не по-русски.
– А тебе не жалко будет? – спросила я.
– Всего этого? – Маменька неопределенно махнула рукой. – Конечно, мне будет жалко! Но ведь и в России есть театры и зрители! Дашенька, ты бы проследила, чтобы Александр Сергеевич непременно пришел на банкет, а то он застесняется не хуже твоего Пети.
– Ничего, с ними дедушка, он уж непременно их приведет.
Петя однажды высказался в том смысле, что если его отец познакомится с моей маменькой, то он запросто может в нее влюбиться. И тогда мы с ним можем стать родней. Я ответила, что для того, чтобы породниться, не обязательно женить наших родителей. Не знаю, помнил ли Петя тот разговор, но я его припомнила, когда увидела, какими глазами Александр Сергеевич смотрит на маму. И понятно, отчего он так смотрел, таких красивых женщин, как маменька, больше нет на всем свете! Но его восхищение вовсе не превратилось в любовь. А вот подружиться они подружились. И теперь маменька считала своим долгом опекать Александра Сергеевича.
– Ничего неудобного в том нет! Вы мой гость! – говорила она накануне, приглашая на банкет по поводу окончания гастролей и театрального сезона своей труппы. – Я, как прима, могу и сто гостей позвать, а зову только вас с сыном.
– Э-э-э… но ведь и Даша с Афанасием Николаевичем будут.
– А без них никакого банкета и вовсе не было бы. Вы, верно, знаете, что все примы капризны, а уж я умею капризничать, коли захочу, так, что все что угодно испорчу.
– Ни за что не поверю, что вы капризны, – засмеялся томский градоначальник. – Хотя вы и сыграли сию минуту капризницу так, что вашим словам невозможно не поверить.
– Желаете проверки?
– Нет-нет! – Тут он, похоже, в самом деле испугался, что прима начнет капризничать и всем испортит праздник. – Буду всенепременно!
Но маменька ему не слишком поверила, вот и заговорила сейчас о том, чтобы я за его прибытием проследила.
– Это, верно, они и есть, – сказала я, заслышав стук в дверь.
Но ошиблась, это всего лишь принесли несколько корзин цветов. Не успела дверь за служителем, принесшим цветы, закрыться, как на пороге возник граф Алексей Юрьевич Никитин. Тоже с букетом, да еще вслед за ним несли едва ли не самую большую за сегодняшний день корзину с цветами. Хотя мне всякий раз казалось: да куда уж больше?
– Здравствуйте, Ирина Афанасьевна! Сегодня вы были еще более восхитительны, чем обычно! Позволите войти?
– Входите, входите, Алексей Юрьевич. Не держать же мне вас за порогом, как приставучих юных воздыхателей.
– А что, одолевают?
– Ох, одолевают!
– Так мы их живо отвадим! – грозно пообещал граф. – Антоша, ты чего застрял?
– Так в буквальном смысле и застрял, – ответил человек, несущий корзину. – Не проходят ваши цветы через двери. Опа!
Корзину все же удалось втиснуть в дверной проем.
– Это мой секретарь Антон Петрович Мордвинов, – представил спутника граф.
– Позвольте, Ирина Афанасьевна, и мне выразить свой восторг? – спросил секретарь, ставя корзину к ногам маменьки.
– Выражайте! – Маменька сопроводила это разрешение поистине царским наклоном головы.
Антон Петрович сделал шаг назад, выпрямился и вообще принял подобающую для чтения оды или произнесения напыщенной речи позу, широко открыл рот, но тут же отказался от всего этого пафоса.
– Да нет у меня таких слов, чтобы его выразить, – сказал он очень искренне и очень просто. – Мы уж с графом в скитаниях наших много всякого видели. И по ту сторону океанов, и по эту. Полагал, что меня уж ничем не удивить. Однако ж…
– Ты, Антоша, все же обдумай выражение своих чувств, лучше, чтобы они с рифмами получились. Он же у меня стихи сочиняет, и неплохо! А покуда доставай футляр.
Секретарю было далеко за сорок, но отчего-то обращение Антоша по отношению к нему выглядело очень уместным и наиболее подходящим. И не было в нем ни грамма уничижения. Оттого и я сразу же стала называть его про себя этим ласковым именем.
Антоша извлек из-за пазухи внушительный футляр – как только он там помещался так, что ничего не топорщилось в платье? – и передал графу. Алексей Юрьевич футляр раскрыл и протянул маменьке.
