Спящая - Мария Евгеньевна Некрасова
Иногда дед Витя называл Малахольным меня, не знаю почему. В такие минуты он менялся и действительно походил на сумасшедшего. Глаза словно меняли цвет, губы тряслись, торчащий зуб тыкался в губу при бормотании этого «Малахольный», и руки тоже тряслись. Это длилось не дольше нескольких секунд, а потом его как будто выключали, и дед Витя становился сам собой. Только жаловался потом на боль в колене и нехорошо посматривал на меня.
Наверное, это некрасиво, но дед Витя забавлял нас, как забавляют мальчишек заспиртованные уродцы в кабинете биологии. Мы чувствовали, что прикасаемся к чему-то запретному, жутковатому, но интересному до дрожи: даже если разок испугаешься, всё равно вернёшься посмотреть ещё, потому что оторваться действительно трудно.
Глава IX
ДЕД ВИТЯ
Под вечер, когда стало ясно, что сегодня Юрич уже не явится, тётя Таня без всяких просьб отпустила нас по домам. Я набрал Катьке всякой красивой канцелярщины, и у самого прибавилось настроения: блокнотики с «Мортал Комбат», пенал с «Пикачу» странно радовали меня, как первоклашку. Хотя себе я даже тетрадки не взял – до того не хотелось в школу. Зато набрал картошки и какой-то колбасы и только на улице сообразил, зачем я это сделал. Всё вышло автоматически, само собой, и, должно быть, это было верное решение.
С тех пор как не стало Лёхи, я совсем не ходил на пустырь. Боялся, что дед Витя спросит «Где второй?», а я не отвечу. Это очень трудно: делать одному то, что всегда делали вместе. Одно время я даже ненавидел этого деда Витю: Лёхи нет, а он небось на месте, сидит себе у костерка, печёт картошечку, призраков видит по ночам. Глупо, конечно, но уже прошло. Тогда, сбегая из магазина раньше времени с пакетом картошки, я знал, что уже готов.
На улице было тихо, все на работе, а пенсионерки уже сбегали по всем делам и засели дома у телевизоров. Солнце жарило и отражалось от крыш вымытых потопом домов. Юрича нет, за Катькой в сад ещё не скоро. Я даже насвистывал потихоньку и гадал, не смыло ли лачугу деда Вити. Не должно, она на возвышенности, разве только ливень повредил убогую крышу.
* * *
Пустырь был всё тем же чёрным пустырём с торчащим прыщом-хижиной, как будто вода обошла его. О потопе напоминала только чистота: дед Витя не особо любил порядок, и раньше вокруг дома громоздились мешки, пакеты, пакетики с разного рода мусором. Стеклянные бутылки и жестяные банки он иногда ездил сдавать в город, бумагу сжигал, а всё остальное копилось вокруг дома. Но в этот раз у ковра-двери торчал лишь маленький пластиковый пакетик, остальное подмёл потоп.
Я подошёл к хижине и позвал:
– Дед Вить! Спишь? – Тишина. Не люблю бывать у него в гостях, в смысле в постройке, там грязно и как-то жутковато. Все эти тряпки, непонятный хлам, служащий посудой и мебелью… – Дед Вить!
В глубине постройки завозились, на земляной пол глухо шмякнулось что-то стеклянное, хрустнула пластиковая бутылка.
– Кто там? – голос был сонный, кажется, я его разбудил.
– А вот не скажу, гадайте сами. – Как будто к нему заходит кто-то, кроме нас. Заходил.
Ковёр откинулся, обдав меня кислым воздухом, в дверном проёме показался заспанный дед. Наверное, мне не следовало так шутить. Не проснувшийся толком старик стал хватать ртом воздух, что-то неслышно шипеть и нашаривать рукой что-то невидимое в доме, должно быть, палку или камень. Не разбирая слов, состоящих почти из одного воздуха, я мог сказать, что дед шипит это своё «Малахольный».
– Ну прекрати, дед Вить. Я это, Ромка, ну сколько можно?!
Дед уже нашарил палку, решительно выставил вперёд руку с этой палкой. Я отступил. Обычно он не дерётся, даже в моменты таких затемнений, когда зовёт меня Малахольным. Но я его не видел с весны, мало ли что… Дед сверкнул глазами, и лицо тут же прояснилось: на меня смотрел уже вполне привычный дед Витя, весёлый и чудной, как всегда.
– Здорово, Ромыч! А я тут вздремнул маленько, – он откинул ковёр и наконец-то выбрался из хижины. Новые джинсы, где-то подстригся, но давно: волосы уже отрастали, обрамляя плешь весёлым белым пушком. Он по-хозяйски цапнул у меня пакет с картошкой и пошёл к кострищу.
Лавочки на кострище мы сколачивали втроём: с Лёхой и дедом Витей. Раньше тут были просто гнилые брёвна, а теперь красота. Лёха сам рисовал эскизы, заставил меня обрабатывать доску для спинки, а потом дед Витя на моей прекрасной доске вырезал придурковатую птицу: нечто среднее между павлином и петухом. У птицы были скошены глаза и перья на голове дыбом (или это гребешок?). Мы с Лёхой постеснялись смеяться вслух, но тогда я улыбнулся. И подумал: почему дед Витя не спрашивает про Лёху? Не проснулся ещё?
Дрова лежали в кострище, как будто ждали нас. Дед Витя рвал в руках отрывной календарь за неведомо какой год и разжигал костёр.
– Какие новости? Давно тебя что-то не было, занят небось?
Меня царапнуло, что он говорит «тебя», а не «вас». Хотя, наверное, откуда-то уже знает про Лёху и не хочет мне напоминать.
– Потоп… – глупо сказал я, как будто он мог не заметить. Но дед Витя радостно подхватил:
– Это да! Я все дни под зонтиком сидел: и ел, и спал. Что есть крыша, что нет – всё лилось за шиворот.
Костёр занялся, но уютнее не стало. Дед Витя достал перочинный нож, отрезал кругляш колбасы от батона, насадил на прутик и стал поджаривать. Мы часто так делали втроём, и теперь не хватало Лёхи. А этот, стриженый, как будто прочёл мои мысли и выдал:
– От Лёхи тебе привет.
Я чуть не клюнул носом костёр. Знаю же, привык уже, что у деда бывают эти затемнения, мы ведь за этим сюда и бегали – нервы пощекотать, страшилки послушать. Но тогда… На секунду даже мелькнула надежда, что Лёха чудесным образом выжил, нашёлся, просто в бегах и не спешит показываться. Он всегда хотел путешествовать…
– Он давно сюда приходит, с весны. Ко мне на костёр, колбаску жарить. – Дед Витя попробовал двумя пальцами горячий кругляш и, обжигаясь, стал снимать с прутика. У него было такое обыденное лицо, такое спокойное, как у человека, который сам верит в то, что несёт.
– Ты что такое говоришь?!
– Я даже не сразу понял тогда. Ну, пришёл и пришёл, как обычно. Спросил его: «Чего так поздно и где второй?» – а он молчит. Думаю,
