Николай Дубов - Жесткая проба
— А кореш твоего братана, оказывается, гад?
— Кто гад? — удивилась Милка. — Леша?
— А кто же еще? Он самый, Горбачев.
— Ты что, это самое? — Милка приставила палец к виску и выразительно повертела.
— Ничего не это самое, а факт. На братана твоего накапал. Тоже друг называется!
— Ты опять врешь, опять выдумываешь? Не смей на него наговаривать! — закричала Милка.
Она давно знала за Мишкой слабость: заговорив о чём-нибудь, он увлекался, начинал привирать, а потом и попросту врать без зазрения совести. Он не врал нарочно, чтобы обмануть, но так увлекался, что остановиться уже не мог, его несло туда, куда влекло неудержимое воображение. Если это касалось пустяков — куда ни шло, но наговаривать на Лешу Горбачева?! Друг брата занимал в жизни Милки место если не такое большое, как брат, то, во всяком случае, огромное. Он, как и Виктор, был самым-самым недосягаемым образцом, которым всё проверялось. Он даже в чем-то был лучше Вити, потому что никогда не ругал её, не прогонял от себя, всегда с ней разговаривал и даже помогал, если нужно. Она не разделяла их и не сравнивала. Они были всегда вместе, всегда дружили. Леша спас Витю, когда тот чуть не утонул, и вообще… Если бы Мишка стал наговаривать на неё — ладно, но на Витю или Лешу?!
— А я не наговариваю, всё знают.
— Что знают? Сейчас же перестань врать, а то мы навеки поссоримся и вообще…
— Ага, испугалась, что про него правду скажут!
— Я?
— Ты.
Вместо ответа Милка, не размахиваясь, изо всех сил сунула сжатый кулак вперед и угодила ему прямо в нос. Мишка сморщился, поморгал и тут же ответил ударом на удар, но драться он не умел, а Милка отклонилась, поэтому кулак Мишкин скользнул по скуле, а ноготь расцарапал щеку. Милка размахнулась, чтобы ударить уже по-настоящему, но не ударила, а в страхе уставилась на него. Мишка почувствовал на губе теплое, мазнул рукой под носом — она была в крови.
— Ты так, да? Ну ладно!
Черпая ладошкой, он начал смывать кровь, но она натекала снова и снова. Тогда он перестал смывать, наклонился над бочкой, и капли крови зашлепали в воду. Вода быстро стала ярко-красной, как неопробованный катер, который в стычке опрокинулся и лежал теперь на дне бочки.
Милка с ужасом смотрела на капли, падающие из Мишкиного носа, на окрашенную кровью воду и в отчаянии закричала:
— Сейчас же перестань! Слышишь!
— Что, я её нарочно теку? Она сама текёт. Сама ударила, а теперь тоже…
Верхняя губа и нос у него мгновенно вспухли, и говорил Мишка гундосо, пришепетывая.
— Ложись на спину! А то так и будет течь, вся кровь вытечет…
— Ну и пускай!
Боли он уже не чувствовал, а так как нос расквашивал уже не первый раз, то знал, что кровь в конце концов останавливается, и потому не боялся. Он видел, что Милка страшно перепугана, терзается угрызениями совести, и злорадно упивался её терзаниями — пускай знает, в другой раз не будет!
— Да что это, в самом деле! — как взрослая, сказала Милка и попробовала оттащить его от бочки.
Но Мишка вцепился в края, отпихивал Милку боком и даже пытался лягнуть ногой.
— Уходи! Не лезь! Нечего теперь…
Тогда Милка применила прием нечестный, но единственно безотказный — сунула ему пальцы под мышки. Мишка не выносил щекотки и, дико гигикнув, отлетел от бочки.
— Ложись, а то хуже будет!
Укрощенный Мишка лег, Милка сорвала с головы бант, намочив в бочке, положила ему на нос и села рядом.
— Ух, так бы и дала ещё раза! — в сердцах сказала она. — Ещё и ломаешься… Скажешь, я ещё виновата, да?
— А кто же? — прогундосил Мишка.
— Ты! Зачем ты меня дразнил, врал про Лешу?
— Ничего я не врал, Серега рассказывал. У него и газета есть, там про все напечатано.
— Опять врешь?
— Да я хоть сейчас принесу…
— Лежи!
Кровь остановилась. Мишка умылся, проскользнул в дом, прикрывая от матери распухший фиолетовый нос, и принес газету.
Всё оказалось правдой. Это было чудовищно, неправдоподобно, не могло быть правдой, и всё-таки это было правдой, раз об этом писали в газете. Милка притихла и съежилась, будто невесомый лист бумаги, усеянный черными строчками, придавил её, как многопудовая глыба.
— Теперь я понимаю, почему он так переживает, — сказала Милка. — Он последнее время прямо какой-то не такой…
— Кто? — спросил Мишка.
— Витя.
— Ха! Тут запереживаешь.
Милка тоже начала ужасно переживать. Она понимала, что если Витя об этом молчит, значит, должна молчать и она. Она молчала, но ластилась к брату и всячески показывала, как она его любит и готова сделать всё, что он захочет, Виктор не обращал на неё внимания, а если и замечал, то прогонял или говорил что-нибудь такое обидное, что в другое время она бы ни за что ему не простила, но теперь прощала всё. Вот и сейчас он её обругал и обидел, а она же хотела объяснить маме, какой Горбачев плохой и как он обидел Витю.
Мать внимательно посмотрела на Милку, насупленного Виктора и спросила:
— Из-за чего же вы поссорились?
— Он против меня выступал, будто я не передовик.
— Но ведь это неправда!
— Конечно, неправда.
— Так ты бы ему объяснил, вы же друзья.
— Никакой он мне не друг! Ему и без меня объяснят, дадут по первое число…
Он не ожидал, что «число» окажется таким… Тревога появилась, когда в цех пришел Гаевский и начал расспрашивать. Уж кому-кому, а Гаевскому Виктор не собирался играть на руку… Нет, он ничего такого за Горбачевым не знает. Ничего такого за ним нет и не было. Дружил с ним, с одной девушкой — она уезжает в институт, — ещё с одним инженером из БРИЗа Калмыковым…
Выступление Гаевского в кабинете начальника цеха привело Виктора в смятение. Что он только говорит?! Это же всё чепуха, выдумки!.. Нужно встать и сказать, что это всё вранье, нечего человеку пришивать всякие дела. Он свой парень, и все это знают! Вот только ему свинью подложил…
Виктор не встал и ничего не сказал. У него горели уши, он не мог посмотреть Алексею в глаза, ерзал на стуле и молчал. В конце концов, ничего страшного. Пусть знает! А то много воображать стал… Проберут как полагается, и всё. Что ему могут сделать? А он в другой раз не будет…
Когда появился приказ об увольнении Горбачева, Виктор заметался. Это уже черт знает что! Что он такого сделал? Ну — написал, ну — говорил… Так за это увольнять? Это всё гад Гаевский подстроил, напришивал всякой ерунды и отомстил… Конечно, он мстил за «Футурум» тоже… Смятение Виктора достигло предела. Ведь «Футурум»-то придумал он сам! А когда началась история с запиской и он боялся, Лешка молчал, как могила, никого не выдал… Ну хорошо, всё это чепуха, но они-то не знают, они думают, что там и в самом деле что-то такое… Если бы тогда Виктор встал и сказал, всё бы стало ясно. А он промолчал. Лешка не предал, а он его предал. Выходит, он самый настоящий подлец?!
Виктор побежал к Иванычеву. Тот выслушал его с каменным лицом, доводы Виктора не произвели на него никакого впечатления.
— Детали меня не интересуют. Важно существо вопроса. Дискредитировал? Дискредитировал. Опорочивал? Опорочивал. Значит, таким элементам на заводе не место.
— Так это же из-за меня! Я не хочу, чтобы его увольняли, он ничего такого не сделал, чтобы увольнять!
— А по нашему мнению, сделал. И получил по заслугам. Понятно?
— Да на черта мне рекорды и всякие «молнии», если из-за них человека увольняют?!
— Ты что, — рассердился Иванычев, — думаешь, рекорд — твое личное дело? Ты сам по себе — нуль без палочки. Понятно? Общественность тебе создает условия, поддерживает, а ты рыпаешься?.. В общем, с этим вопросом кончено, иди работай!
Витковский попросту не стал Виктора слушать. Работа валилась из рук. Ему казалось, что на него посматривают косо.
Все знали, что он и Алексей — друзья, все знали, что Алексея уволили из-за него, и все знали, что он палец о палец не ударил, чтобы помочь другу…
В общежитии Алексей не ночевал, к Калмыкову не приходил. Где он мог быть, куда уйти?! Дома Виктор не находил себя места. Дал подзатыльник ни в чем не повинной Милке, нагрубил матери. Теперь он презирал и ненавидел не Алексея, а себя. Только бы его найти! Поживет пока у них, а там Виктор добьется, он до самого Шершнева дойдет, а докажет…
Он вернулся домой поздно ночью, придавленный усталостью и презрением к себе. Алексея он не нашел.
В понедельник Виктор остановил станок за десять минут до конца смены, убрал всё, умылся, повесил свой табель, как только Голомозый открыл доску, и побежал в заводоуправление.
— Куда? — привскочила со стула седая секретарша, когда Виктор ухватился за ручку двери директорского кабинета.
— Мне к директору.
— Нельзя. Сегодня неприемный день. Приходите в четверг.
— Мне срочно.
— Всем срочно, и все ждут.
— Да вы понимаете: человека уволили!
