Ежи Брошкевич - Тайна заброшенной часовни
— Гм, — буркнул он себе под нос. — Влияние новосондецкой школы? Возможно… очень возможно…
Тем временем Влодек и Катажина, захватив корзинки, отправились в лес. А Брошек с Икой подошли к сараю и внимательно, хотя и незаметно для постороннего глаза, огляделись по сторонам.
— Ты уж поосторожней, пожалуйста, — попросила Ика.
— Не по душе мне это занятие, — вздохнул Брошек. — Но ведь без этого не обойтись, правда? Как ты считаешь?
— Да, пожалуй, — прошептала Ика.
— Ничего не поделаешь, — пробормотал Брошек.
Однако заходить в сарай не торопился. Тянул время, будто чего-то ждал.
— А как ты думаешь, — спросил он еще, — Толстый и в самом деле разбирается в искусстве?
— Это только еще больше его компрометирует, — без колебаний ответила Ика. — Вор должен знать, на что поднимает руку. Мне кажется, с Толстым все ясно. Как он ни прикидывается тупым хамом, бесценный шедевр настолько его поразил, что заставил забыть об осторожности. И он себя выдал.
— По-твоему, он не откажется от своей затеи?
— Уверена, что не откажется.
Брошек потер лоб.
— Одного только я никак не могу понять, — задумчиво проговорил он.
— Я тоже.
— Ну, скажи.
— Нет, ты скажи.
В конце концов оба воскликнули хором:
— Стасюрек!
Несмотря на то, что фамилию капрала они произнесли одновременно, им даже в голову не пришло загадать желание и назвать цветок на восьмую букву алфавита. Подозрение было слишком серьезным и со вчерашнего для не давало им покоя. Особенно Ике. Она-то знала капрала дольше, чем остальные, и тем не менее, возмутившись, первая бросила обвинение в его адрес. Хотя все, что они успели за три года узнать о Стасюреке, никоим образом не вязалось с его странными поступками, с закулисными переговорами с Толстым и так называемым «обыском».
— Нет, не могу поверить, чтобы капрал… — начал Брошек.
— Я тоже не могу.
— А ведь… — вздохнул Брошек.
— А ведь… — с горечью повторила Ика. И добавила: — Это надо еще хорошенько обдумать.
Последняя фраза немного развеселила обоих, и Брошек решил, что настало время проверить, действительно ли капрал Стасюрек не обнаружил накануне в сарае ничего подозрительного.
— Ну, я пошел, — вздохнул он. — А ты гляди в оба.
Ика кивнула с веселой улыбкой, но сердце у нее тревожно забилось. Брошеку угрожала двойная опасность. Во-первых, огромные тяжелые кулаки Толстого. Вторая опасность была не столь реальной, но не менее грозной. Что будет, если Толстый, застукав их в сарае, обвинит в попытке совершить кражу со взломом?
Брошек бесшумно, как тень, скрылся за сараем. А Ика, обратившись в слух, приготовилась к долгому томительному ожиданию. Однако она ошиблась.
— Черт! — уже через секунду услышала она восклицание Брошека.
— Что случилось? — крикнула Ика и бросилась за сарай. — Что случилось?
— Гляди! — сказал Брошек, указывая на окно сарая, в которое — неизвестно, кем и когда, — была по всем правилам вставлена решетка из тонких, но прочных стальных прутьев. Не могло быть и речи о том, чтобы между ними протиснуться.
— Ну и ну, — сказала Ика. — Положение осложняется. Или нет: скорее, проясняется.
— Как прикажешь это понимать?
— А ты сам не догадываешься? В каких случаях в окна вставляют решетки?
— Когда внутри есть что-то ценное, — сказал Брошек.
— То-то и оно, — подтвердила Ика.
Поскольку данное Брошеку задание оказалось невыполнимым, они с Икой решили отправиться к Краличекам вместе. Хотя с каждым часов Толстый падал в их глазах все ниже и ниже и уже почти не осталось сомнений, что он-то и есть циничный преступник, ни у пана Краличека, ни у пана Адольфа не было алиби на вчерашний вечер, да и пани Краличек чересчур уж напугало появление в Черном Камне капрала Стасюрека.
— Даю слово, — раздраженно сказала Ика, когда они уже перешли мост, — что я первый и последний раз впутываюсь в уголовную историю. Подозревать всех вокруг — сомнительное удовольствие! Еще неделя таких забав, и я начну искать краденые картины у себя под подушкой!
— А я, честно говоря, — признался Брошек, — склонен доверять людям и, боюсь, не гожусь в работники следственных органов. Тем более что капрал Стасюрек…
И тут вдруг Брошек, оборвав фразу на полуслове, замер с раскрытым ртом.
— Погоди, — сказал он наконец вздрогнувшей от неожиданности Ике. — А что, если… Мне кое-что пришло в голову. Послушай…
И он коротко сообщил, что именно пришло ему в голову, а затем столь же коротко и вразумительно доказал обоснованность своей догадки.
Ика слушала его, разинув рот.
— Не может быть! — прошептала она. — Хотя… — это она добавила, подумав минуту, — все может быть! — И спросила: — Что же мы будем делать?
— Тщательнейшим образом обсудим все с Пацулкой, — изрек Брошек; казалось, он сам боится себе поверить.
— Но в таком случае… — начала Ика.
— Здесь мы ничего не придумаем, — решительно заявил Брошек и направился к домику, крытому красной черепицей.
А поскольку перед обитателями домика им надлежало предстать в облике легкомысленных щенков и любопытных детишек, уже через минуту два серьезных озабоченных человека принялись несерьезно что-то выкрикивать, глупо хихикать и с разбегу перепрыгивать лужи.
В домике под красной крышей, казалось, со вчерашнего дня ничего не изменилось. Пан Краличек, утомленный приготовлением завтрака, прилег, чтобы чуток вздремнуть, панна Эвита сидела на терраске, беседуя с Чарусем, которому, как и вчера, ее сюсюканье явно досаждало, а пани Краличек, дважды прочитавшая модный журнал от корки до корки, томясь от безделья, принялась покрывать ногти лаком. Естественно, появление гостей ее очень обрадовало. Пан Адольф, разумеется, лежал под машиной.
Ике и Брошеку стало ясно, что сногсшибательную новость надо в первую очередь сообщить пани Краличек. И она не обманула их ожиданий.
— Невероятно! — воскликнула она. — Поразительно! Ты слышишь, Ендрусь? Что скажешь, Эвита?
— Даже в газетах написано, — похвастался Брошек, — что это просто сенсационное открытие.
При этом он старательно избегал взглядов панны Эвиты, которая столь радостно его приветствовала, что Ика (так ему, во всяком случае, показалось) заскрипела зубами.
— Неслыханно, поразительно! — изумлялась пани Краличек.
— Да, да! — энергично поддакивала Ика.
Они так расшумелись, что пан Краличек, распрощавшись со сладкой надеждой немного вздремнуть, вышел на террасу и, проявив неожиданный интерес к открытию, прочел заметку в газете вслух.
— Хо-хо, — сказал он и, погрузившись в задумчивость, закрыл глаза (левый из которых был обведен красивой желтой каемкой). — Очередной шедевр? Слышишь, Адольф?
Из-под машины появилось уже основательно перепачканное лицо пана Адольфа.
— Не слышу, дорогие мои, — вежливо, но с нескрываемым отвращением сказал он. — Не слышу и не желаю слышать, пока не исправлю вашу колымагу. В настоящий момент меня ничто, кроме троса, не интересует. Ясно?
Панна Эвита состроила мину обиженной маленькой девочки.
— Гадкий Долецек! — надулась она. — Неузели Эвитоцка тебя тозе не интересует?
— Очень интересует! — с яростью воскликнул «Долецек» и скрылся под машиной, что почему-то развеселило пана Краличека.
— Хе-хе, — засмеялся он. — Ну и ну! Долечек не интересуется шедеврами искусства! Дожили!
В конце концов было решено, что панна Эвита и супруги Краличек после обеда посетят часовню.
Пан Краличек противно захихикал.
— Обожаю смотреть на большие деньги, — заявил он. — Даже если это всего-навсего раскрашенная доска.
— Ендрусь! — строго одернула его пани Краличек и любезно попрощалась с милыми гостями, пожелав им приятного аппетита.
Обед был очень вкусный. В субботу дежурили родители, но на этот раз мама освободила отца от кухонных обязанностей, взяв с него расписку, что в следующую субботу он освободит ее.
Впрочем, отец в тот день был в таком настроении, что готов был много чего наобещать. Он уже точно знал, что самое позднее к рассвету закончит свою работу, и тогда наконец и у него начнется отпуск.
Хорошее, а быть может, даже прекрасное настроение отца проявилось в том, что он запел — к шумному неудовольствию домочадцев, — однако немедленно принес официальные извинения.
Обед, как обычно, начался ровно в два. Поскольку мама предпочитала французскую кухню, были поданы бульон с пирожками, ризотто с курицей и целых три разных салата, в том числе фруктовый. Все буквально таяло во рту: хотя мама терпеть не могла готовить, если ничего другого не оставалось, делала это превосходно. Так что все (не говоря уж о Пацулке, мысленно назвавшем обед поэмой в стиле Превера) на время обеда забыли о делах, требовавших обдумывания, обдумывания и еще раз обдумывания. А отец по собственному желанию рассказал целых три анекдота — два довольно новых и один довольно смешной.
