Николай Дубов - Жесткая проба
— Где письмо рабочих? Почему не доложили?
Гаевский замялся. Он думал, что, не получив ответа, авторы письма присмиреют и поймут, что милиция сама знает, кого вызывать, кого не вызывать…
— Так это же, товарищ майор, подстроенное — одна шайка-лейка…
— Что? Председатель месткома, депутат горсовета, старые рабочие — шайка-лейка, по-вашему?
— Я не так хотел сказать… Я думал, письмо не должно влиять, чтобы следствие объективно…
— Думал? — закричал майор. — Ты думал, будешь тут подтасовывать, свои законы устанавливать?.. Немедленно сдавай дела Симоненке…
Когда Гаевский уходил из отделения милиции, в кармане его лежала выписка из приказа: «уволить за невозможностью дальнейшего использования». В последнюю минуту майор пожалел его: «Может, ещё поумнеет, зачем человеку портить жизнь?» — поэтому в приказе появилась такая формулировка, хотя должна была быть совсем иная. В городке пошли слухи о причинах, по которым его уволили из милиции, и Гаевский переехал сюда, в приморский город.
Город был большой, предприятий много, но устроиться он не мог: всюду требовались специалисты или квалифицированные рабочие, Гаевский не был специалистом и квалификации не имел никакой. В горкоме комсомола, куда он несколько раз обращался, в конце концов предложили ему поехать завхозом пионерского лагеря. Пионерский лагерь напомнил Гаевскому запасный полк, здесь также периодически менялся состав, а штаб, то есть начальник лагеря, вожатые и он, Гаевский, оставались. И здесь у него всё было в ажуре: всё переписано, учтено, всё в целости и сохранности. А если что-нибудь ломалось или портилось, Гаевский немедленно «актировал», а для себя, в особой рапортичке, отмечал, кто виновник и какое взыскание или наказание понес, если оно было предписано.
В середине лета одна из вожатых заболела. Начальник лагеря, очень довольный старательностью Гаевского, предложил ему временно исполнять обязанности вожатого Обязанности были несложными — не то завхоза при ребятах, не то сторожа: нужно было проводить экскурсии, вылазки, — но недалеко! — следить, чтобы из лагеря без надзора не отлучались, водить ребят купаться, но только в положенное время и на указанном месте, наблюдать, чтобы была дисциплина и вообще порядок, изредка проводить беседы, то есть читать какую-нибудь статью в газете и объяснять непонятное ребятам. Гаевский со всем этим справлялся, им были довольны, и, когда лагерь свернули, горком комсомола без всяких колебаний направил Гаевского старшим пионервожатым в школу.
Гаевскому стало трудно. Сторожить ребят больше было незачем, они жили дома, в школу приходили только учиться, здесь и должен был Гаевский вести с ними работу. Какую именно и как её вести — он не знал. Он стал делать то, что умел: проводить собрания, вести счет проступкам, выявлять виновных и наказывать в положенных пределах. Гаевский пытался найти с пионерами общий язык — языка такого не было, особенно с ребятами постарше. Он говорил что-нибудь смешное — они не смеялись и смотрели так, что ему становилось не по себе. Он говорил серьезное и очень-очень важное, именно тогда они почему-то начинали пересмеиваться или просто громко фыркать, и ему приходилось строго одергивать их, кричать, чтобы они затихли.
Самым мучительным были вопросы. Их нельзя было ни предугадать, ни предусмотреть. Они выскакивали внезапно, вдруг, и такие, что десять академиков не ответят. И тут — ни посоветоваться, ни подработать материал: десятки глаз смотрят и ждут ответа сейчас, немедленно. И лучше было не пытаться ответить даже на то, что знаешь, — тотчас выпрыгивали всё новые и новые вопросы, им не было конца, от них не было спасения. Всё время Гаевскому приходилось быть настороже, начеку: каждую минуту его могли спросить о том, чего он не знал, потребовать, чтобы он сделал то, чего не умел. На лице его непроизвольно закрепилось озабоченное выражение. Потом оказалось, что эго удобно: он всегда занят чем-то важным, озабочен, и к нему всё меньше приставали с вопросами — он был выше, ему не до того…
И всё-таки Гаевский мучился, пока не сделал своим наушником Юрку Трыхно. Благодаря Юрке он знал теперь, что ребята затеяли или сделали, и это знание давало ему власть над ними: они не понимали источника его знания, удивлялись и проникались если не уважением, то опаской.
Всё было хорошо, пока Юрка не принес Гаевскому потерянной Горбачевым шифрованной записки. Гаевский сразу понял, что это дело не шуточное, не обычные ребячьи выдумки. Шутка сказать — тайная организация! А кто за ней стоит? Кто её направляет?
Если бы не вмешался секретарь горкома Гущин, он бы тогда это дело раскопал до конца! Он тогда написал куда следует, только там не обратили внимания на его сигнал, а Гущин настоял, чтобы Гаевского сняли с должности пионервожатого. В горкоме комсомола Гаевского тоже пожалели — «зачем портить жизнь парню?» — уволили по собственному желанию и помогли устроиться в отдел кадров «Орджоникидзестали».
Гаевского приняли, поставили под начало старшего инспектора Софьи Ивановны, женщины суровой, с седыми волосами и большеносым строгим лицом. Гаевский схватывал всё на лету, и задолго до истечения испытательного срока Софье Ивановне и начальнику отдела кадров стало ясно, что отдел приобрел ценного работника. Гаевский не щадил ни времени, ни себя — он нашел наконец дело но душе.
Теперь его уже не спрашивали, спрашивал он, и ему обязаны были отвечать. Если, случалось, спрашивали его, он многозначительно молчал или, чаще, просто смотрел мимо, за спину спрашивающего. И вопросы отпадали сами собой. Когда-то он выработал себе маску озабоченности, занятости делами, о которых другим знать не положено. Маска стала характером. Всем своим видом он давал понять, что о каждом знает всё, больше, чем знает каждый о себе, и ещё что-то такое, что могут знать только люди особо доверенные…
Работа в отделе найма и увольнения никаких специальных знаний не требовала. Люди сдавали направления, если они были, трудовые книжки, анкеты. Можно было складывать всё в личные дела и тем ограничиться. Для Гаевского это было не концом, а началом. Свои обязанности он видел не в том, чтобы доверять, а в том, чтобы проверять. И он проверял. Всё, что проходило через его руки. В огромном большинстве люди писали правду, но, случалось, ошибались, путали по забывчивости. Гаевский не верил в ошибки, он привык думать, что обманывают все. А если их не поймали, так только потому, что плохо проверяли. Как бы человек пи маскировался, он рано или поздно ошибется, выдаст себя — вот тогда его и можно взять на крючок, разоблачить… Людей безупречных, незапятнанных нет. У каждого в прошлом есть что-то, о чём он хотел бы умолчать, что хотел бы скрыть. Узнать скрываемое — значит взять его под жабры так, что уже ему не вырваться… Люди там ходят, работают, занимаются личными делами и думают, что они — главное. Главное было здесь, в шкафах и папках, пронумерованное и зафиксированное.
Гаевский не ограничивался служебной перепиской. Он внимательно следил за всем, что происходит на заводе, что о ком говорят, что пишет заводская многотиражка. И всё брал на заметку — когда-нибудь могло пригодиться.
Статья Алова насторожила его. Горбачева, главного виновника в той школьной истории, он не забыл. Может, однофамильцы? Он проверил личное дело, сходил в цех посмотреть. Это был тот самый Горбачев! Вырос, вытянулся, но тот же, никакой ошибки быть не может…
Горбачев ещё тогда сразу стал ему подозрителен, а потом и ненавистен. Эта их тайная организация в школе вовсе не была детской игрой, как пытались некоторые изобразить. Только политически близорукие люди могли так думать. И конечно, не случайно он теперь выступает против передовиков…
Уже первые поверхностные сведения, собранные Гаевским, убедили его, что он не ошибся. Звено за звеном обнаруживалась цепочка, которая могла далеко завести. Неясны пока его связи, знакомства. И он занялся проверкой…
17
Витковский не выдержал, взорвался из-за пустяка, дурацкого «Вовуни»… В пору молодости и любви ласковый уродец, в которого превратила его имя жена, нравился ему. Молодость и любовь прошли, уродец остался, но уже, кроме раздражения, ничего не вызывал. Каждый раз, когда жена, надеясь на возврат прежних отношений, называла его Вовуней, Витковского трясло от ненависти. Так и вчера не стерпел, заорал:
— Ты подумай, дурища, ну какой я, к черту, Вовуня?! Что мне, семнадцать?
— Когда-то тебе нравилось…
— Вспомнила…
— А что мне осталось, кроме воспоминаний?!
И — пошло: сморкание, хлюпанье… Нет уж, хватит совместных воспоминаний, тоже — удовольствие…
С удовольствием вспоминалась только своя, отдельная жизнь, с тех пор как окончил техникум, стал самостоятельным и впервые надел форменную фуражку техника. Форму уже давно не носили, она сохранилась у немногих, например у Ромодана. Витковский любовался своим учителем: всегда подобранный, чисто выбритый, поджарый, как борзая. И форму носил, несмотря ни на что. По традиции инженеров старой школы. Всё-таки форма — это было хорошо, сразу выделяла человека. А теперь поди разбери, кто инженер, кто слесарь. Все, как из сиротского дома — в теннисках и пиджаках из одного универмага. Теперь о форме нечего и думать. Собственно, и тогда носили уже единицы, над ними посмеивались, даже относились подозрительно — каста, мол, и прочий вздор. Он, Витковский, не побоялся насмешек и, как только окончил техникум, надел такую же фуражку, как у Ромодана: с зеленым околышем и гербом — молоток, перекрещенный с французским гаечным ключом. Пусть смеются. Дураки смеялись, а он стал инженером, как и Ромодан. Таким же деловитым, всегда подтянутым и немногословным. Болтают бездельники, делают — инженеры и техники.
