Чужаки - Вафин Владимир Александрович
— Что с моей ногой?
— Эх, паренек, если бы только нога, у тебя два позвонка сломаны...
Я отвернулся и с горечью подумал: «Вот и все!» Помню, как большая слеза скатилась на простыню.
Очнувшись после операции, я случайно услышал от доктора, не видевшего моего пробуждения, страшные для меня слова:
— Да он вряд ли уже встанет!
Меня, всего в гипсе, привезли в палату. Я повернулся к стенке и заплакал. Жить не хотелось. «Как же мама?», — подумалось мне. Год назад она похоронила моего старшего брата, которому не исполнилось и девятнадцати лет. Каково ей будет потерять второго сына? Мысли о маме, о доме и мое упрямство родили во мне надежду и уверенность в том, что я должен вернуться — меня ждут. И тогда я стал «драться» со своим недугом, врачи помогали мне, чем могли.
Еще помню, лежал в нашей палате мужик, которого передавило трактором. Каким же он был жизнелюбом! Он такие хохмочки отрывал, что вся палата заливалась смехом. Он тоже заставил меня верить. Через две недели я уже стоял на костылях и улыбался, а по щекам моим текли слезы, слезы радости.
— Куда ты встал? В постель! Немедленно! — закричала на меня медсестра.
— Ну уж нет, если я встал, то буду ходить, — превозмогая боль, произнес я.
— Пусть идет, — разрешил подошедший доктор. — Иди, парень, иди! — И я заковылял. Вдруг почувствовал, что падаю, но меня поддержал шедший рядом доктор.
— На сегодня хватит, — сказал он.
Так с каждым днем я двигался все больше и больше, понимая, что это единственное для меня спасение. Затем перешел на трость, и через десять дней мне сняли первый гипс. Через некоторое время срезали гипс с ноги, и настал тот день, когда меня вызвали в операционную, чтобы снять корсет.
— А вы, доктор, не верили, — смеясь, упрекнул я врача.
— А сколько тебе это стоило пота, слез и крови? Ты молодца! Только береги себя!
— Ерунда! Будем живы, не помрем, — ответил я прибауткой тракториста.
Через неделю меня перевели в часть, в лазарет. Маме я ни о чем этом не писал: боялся. Пробыв некоторое время в лазарете, я поехал на комиссию. Горьким был ее приговор: «Комиссовать в запас из-за ранения, полученного при исполнении служебных обязанностей». Так в свои девятнадцать лет я стал инвалидом. «Вот и все. — думал я с болью. — Вот и закончилась моя солдатская служба, служба в милиции». Мне было грустно расставаться с батальоном, с ребятами.
Через три дня я уже был дома. Мама выбежала мне навстречу, и, прижавшись ко мне, заплакала.
— Вот ты и вернулся, сынок.
— Ну, что ж ты плачешь, мама?! Вернулся я, и живой... — как мог успокаивал я ее, сам еле сдерживая слезы.
Через некоторое время меня опять ожидала больничная койка — и вновь боль и испытания. Но я не хотел и не мог смириться с мыслью, что для меня жизнь кончилась. Я верил, что обязательно встану на ноги и еще похожу по этой земле.
Не знаю, смог ли бы я все это пережить, если бы все эти годы рядом со мной не было моей доброй мамы и любимой девушки. Помню весенний яблоневый сад и как я, опираясь на ее плечо, вышел навстречу солнцу, такому ласковому и доброму, навстречу жизни...
Жизнь моя стала налаживаться, боль ушла куда-то в глубину моего сознания. Жизнь дарила мне радость. Я жил в преддверии свадьбы. Но беда снова не заставила себя долго ждать, и в дождливый осенний вечер я узнал, что погибла моя девушка и вместе с ней мой, еще не родившийся, ребенок. Это горе свалило меня. Наступили тяжелые, мрачные, гнетущие дни, когда жизнь теряла свой смысл.
Через полгода мне вручили книжку инвалида Великой Отечественной войны, и я получал теперь пенсию 70 рублей. Эта красная книжка жгла мне душу, жизнь становилась невыносимой. Меня постоянно угнетали мысли о моей ненужности и никчемности, но я не мог смириться со своей участью, продолжал бороться за себя. Назло судьбе, так жестоко поступившей со мной. Назло тем, кто за глаза говорил мне: «Вон инвалид пошел».
У меня вдруг проявились способности, которых я раньше в себе не замечал. Я стал жадно рисовать, писать стихи и рассказы. Но все равно это было одиночество. Меня тянуло к людям, и как только я почувствовал себя уверенней, пошел к пацанам. Может, потому что во мне говорила невостребованная любовь к погибшему ребенку... Я искал радость в общении и нашел себя в работе с подростками. Я любил эту работу и не мог жить без мальчишек и девчонок. Вместе мы создали отряд «Сердце Орленка». Для меня это были удивительные годы, дни, наполненные радостью, и самое главное — сознанием того, что я нужен.
Но вместе с тем меня не оставляла мысль о возвращении в милицию. Мне хотелось во что бы то ни стало вернуться туда. «Кому ты нужен? Ты же инвалид!» — подтачивал меня червь сомнения. Но мысль, пришедшая однажды, не давала покоя. Это было непроходящее желание. Но как это сделать? Мое ранение закрывало мне путь. И все же я решился. Первый год бесплодных попыток не остановил меня, и на второй год я снова стал оформляться в роту родной мне по армии патрульно-постовой службы. Самым тяжелым для меня испытанием была медкомиссия. Страшно боялся идти, но все-таки пошел на медосмотр. И пришлось мне ходить по кабинетам целых два месяца. Меня выгоняли, но я снова приходил с документами, подтверждающими, что могу служить. Меня опять выгоняли, а вслед говорили: «Еще раз придешь, мы тебя посадим за тунеядство». Что мне было делать? От инвалидности отказался, отказался и от всех преимуществ, которые мне сулили в виде квартиры, телефона, курортов, питания и всяких льгот. Мой отказ вызвал у военкома недоумение, и, когда он понял, что меня не переубедить, вызвал офицера и приказал ему написать мне в документах: «Годен к строевой службе».
— Да поставь ты ему, — сказал он, — ему жить!
И вот я сижу у поликлиники УВД и не знаю, что мне делать. Если в Челябинске нельзя, то, может, в Москве пройти комиссию?! И вот, собрав последние пенсионные деньги и то, что дали друзья, тайком от мамы улетел в столицу. Поначалу со мной военные медики не хотели и разговаривать, но потом один старший лейтенант сказал:
— Да пусть попробует! Пройдет — его счастье! Нет — выше не прыгнет, некуда. — Затем, улыбнувшись, он подбодрил меня:
— Попробуй, попытка — не пытка. А вдруг повезет? Рискуй.
Два часа я проходил медкомиссию при МВД СССР и все-таки победил! «Годен для работы на внутренних постах...» — было написано в заключении.
Я стоял на улице и, как пацан, плакал. Проходя мимо, кто-то спросил:
— Молодой человек, что случилось? У вас несчастье? Вам помочь?
— Нет, просто я счастлив, — сквозь слезы улыбнулся я.
В тот же вечер я сидел в салоне самолета, летевшего рейсом Москва — Челябинск. Я боялся одного — разговора с матерью, и не напрасно. Мама тогда крепко на меня рассердилась. И позднее она говорила мне с упреком:
— Не послушался ты меня тогда.
Ее можно понять, ей не хотелось терять второго сына.
— Там, где ходит милиция, там и смерть бродит. Решай сам, ты не маленький! — было ее последнее слово. — Но если ты погибнешь, я этого не перенесу.
И я решился. Челябинским медикам пришлось признать вывод московских врачей. Так я стал милиционером роты ППС (патрульно-постовой службы) и вновь надел серую шинель. И опять «учебка» в школе милиции, где я не только повторил армейские уроки, но и пополнил свой багаж...
Здесь я начал понимать, что гражданская милиция отличается от воинской. Глядя на курсантов-милиционеров, которые приходили сюда для создания своей благополучной жизни под сенью закона, я с грустью вспоминал ребят по батальону. Но справедливости ради надо сказать, что встречались здесь и бессребреники. Я часто с благодарностью вспоминал командира армейского батальона, особенно тогда, когда сталкивался с командиром роты школы милиции, который придирался к курсантам по пустякам и с презрением относился к ним. Его откровенно ненавидели и крыли крепким словцом. Старались не попадаться ему на глаза. Как увидят блеск его очков — расходились.
