Александр Власов - Белый флюгер
Снег зашевелился, показалась голова Карпухи. Федька подполз к нему, сбросил варежки, ухватил брата за лицо с кровавой царапиной на щеке и, расслабленно улыбнувшись, чмокнул его в лоб.
— Молодец, Карпыш! Молодчина! Умница!
Ошеломлённый необычно ласковыми словами брата и его совсем уж непривычным поцелуем, Карпуха сказал:
— А я-то тут при чём?.. Чего это было-то, а?
Оба посмотрели вверх на железную дорогу. Они лежали под откосом в глубоком снегу, а красный фонарь хвостового вагона уже слился со станционными огнями Ораниенбаума.
— Пьяные, что ли, столкнули? — снова спросил Карпуха, вспомнив голоса, доносившиеся из тамбура.
Но Федька знал: пьяные не виноваты.
— Это, Карпыш, она. Я бурку её заметил. Жёлтую. Она — ногой… Вперёд тебя, потом меня…
Карпуха был поражён. Он не мог сказать ни слова. Даже тогда, когда они выбрались наверх и побежали по шпалам к станции, он всё молчал. Не хотелось ему верить, что это тётя Ксюша столкнула их с поезда. Не смел он поверить в это.
А Федька часто оглядывался и торопил брата. Он боялся, что дядя Вася уедет. Увидит, что в поезде их нет, и уедет.
Минут десять бежали братья. Показалась знакомая платформа.
— Они! — услышал Федька радостный голос Алтуфьева.
ТРЕТИЙ СЫН
Машина неслась по просёлку с такой скоростью, что разговаривать было невозможно. Трясло и подбрасывало — только держись. Крутогоров торопился, требовательно поглядывал на водителя и повторял:
— Жми! Жми!
Федька с Карпухой сидели сзади, закутанные для тепла в брезент. Алтуфьев придерживал мальчишек, облапив их правой рукой, и подмигивал, когда машину подкидывало на ухабах. Братья отдыхали. Приключений за этот день было столько, что они отупели и ничему не удивлялись. Поесть бы и спать!
Перед выездом из леса водитель потушил фары. Внизу была деревня.
— Стой! — скомандовал Крутогоров. — Дальше — пешком. Машину убери с дороги.
Долетел отдалённый гудок.
— Успели! — произнёс Алтуфьев.
Мальчишки догадались, что это прогудел паровоз, подъезжая к их полустанку. Значит, поезд, с которого их столкнули, только что добрался до остановки.
В темноте торопливо спустились к дому Дороховых. Вошли во двор и на крыльце увидели мать. Мальчишки сжались, ожидая неминуемой грозы. Но Крутогоров опередил её.
— Меня ругай, Варвара Тимофеевна! Я виноват… А ещё больше — твой постоялец! Уж я ему!..
Посмотрев на сыновей и удостоверившись, что они целы, мать как-то сникла и потёрла ладонями виски.
Отец встретил их у двери. Федька заметил, как блеснули радостью его глаза, а рука замахнулась для отцовского подзатыльника. Но Алтуфьев подставил локоть.
— Бу-дет!.. Парни и так натерпелись… Радуйтесь, что живы! Они же чуть…
— Потом! — прервал его Крутогоров и повысил голос: — Зуйко!
— Есть! — ответил с чердака басок матроса, и на лестнице загремели его ботинки.
Видно было, что он только пришёл домой. Даже переодеться не успел — стоял перед Крутогоровым навытяжку в мокрых брюках, плотно облепивших ноги до самых колен.
— Где он? — спросил Крутогоров.
— Дома. Минут десять как вернулся… Погулял я с ним сегодня!
— Он тебя за нос водил! — раздражённо сказал Крутогоров и добавил: — Будем брать!
Василий Васильевич вышел в сени. Алтуфьев шагнул за ним. Зуйко спросил у мальчишек:
— Где были, мазурики?.. Мать извелась совсем!
Не дождавшись ответа, Зуйко тоже скрылся в сенях. Между избой Дороховых и двухэтажным флигельком — метров двести. Темно. Чуть отошёл от освещённых окон — и пропал. Лишь приглядевшись, притерпевшись к темноте, можно было увидеть три фигуры, приблизившиеся к флигельку. Василий Васильевич потянул за ручку. Дверь открылась.
— Ты, Ксюша? — послышался голос Семёна Егоровича.
Крутогоров не ответил, переступил через порог. Алтуфьев за ним. Зуйко остался у крыльца.
— Сидеть! — донеслось до него и сразу же потише: — А ты не бойся, сынок! Лежи!
После этого во флигеле стало тихо. Спокойно светили окна, отбрасывая на снег белые полосы. Зуйко стоял у сарая и прислушивался. У него замёрзли ноги. Потопать бы, да нельзя: снег скрипучий. Чуть двинул ногой — далеко слышно. Чувствовал себя Зуйко очень неуютно. И не только потому, что мёрзли ноги и брюки на морозе превратились в железные несгибаемые трубы. Матрос заметил, что Крутогоров недоволен им, а почему — не знал, не успел узнать. Василий Васильевич, ничего не объяснив, приказал ждать у крыльца жену Семёна Егоровича. Если она вздумает бежать, Зуйко должен задержать её. И всё! А что там произошло, что случилось, пока он где бегом, а где ползком гонялся за Семёном Егоровичем — неизвестно. Но что-то произошло, и, видимо, не без участия мальчишек.
«Мазурики!» — про себя ругнулся Зуйко и застыл, услышав скрип снега. Ксения Борисовна пробежала мимо сарая. Дробно простучали её бурки по ступеням крыльца. Она открыла первую дверь, вторую, попятилась и наткнулась на подоспевшего Зуйко.
— Спокойно, гражданочка!
Он крепко взял её сзади за локти и почти внёс в дом.
Семён Егорович, Крутогоров и Алтуфьев сидели за столом.
— Семён! Что это за люди? — Очень искренне воскликнула Ксения Борисовна. — Они же Гришеньку испугают!
Она подбежала к кровати. Гриша отодвинулся от неё и с головой закутался в одеяло.
— Хватит играть, — сказал Крутогоров. — Одного заласкали, другого не дадим… Зуйко, отнеси его пока к Дороховым. Переоденься. А мы тут потолкуем малость…
У Дороховых тоже шёл допрос. Мальчишки ничего не скрывали. Слушая их, мать то ахала, то ругалась, то грозилась. А отец покрякивал и повторял на разные лады:
— Вот соседка так соседка!.. Ну и соседка!.. Это — соседка!.. — Им не всё ещё было ясно, но и того, что они узнали от сыновей, было вполне достаточно, чтобы понять, как страшно они ошиблись, принимая Ксению Борисовну за добрую, отзывчивую женщину. Мать и сейчас ещё не до конца верила ребятам, не наплели ли они всё это со страху! Но у Карпухи чернела на щеке замазанная йодом царапина и на затылке назрела порядочная шишка. У Федьки болела шея и плохо поворачивалась голова. И всё-таки мать подумала, что скорей не соседка, а пьяные столкнули ребят.
— Она! Она! — сердился Федька. — И дядя Вася сразу поверил!
— Гидра! — подтвердил Карпуха.
В это время Зуйко внёс в комнату завёрнутого в одеяло Гришу. Мальчики вскочили. Мать всплеснула руками.
— Умер?
— Жив! — сказал Зуйко. — Василий Васильевич просил приютить на время. Куда положить?
Мать шагнула к кровати, взялась за одеяло, чтобы откинуть его, но смысл всего происходящего дошёл до её сознания. Она повернулась к матросу с искажённым от негодования лицом, спросила с придыханием:
— Это как же?.. Она моих детей погубить хотела, а я должна…
— Варвара! — отец даже пристукнул кулаком по столу. — Он не виноват!
— И болен к тому же! — крикнул Федька.
— Болен он! — подхватил Карпуха.
Все услышали тихое всхлипывание. Гриша шевельнулся на руках у Зуйко, повернул заплаканное лицо к Дороховым, с тоской и отчаяньем посмотрел на них.
Мать откинула одеяло на кровати.
— Клади.
Зуйко уложил Гришу, присел к столу.
— Вот что я вам скажу… Не мать она ему, а Егоров — не отец. И вообще считайте, что нету у вас соседей. Один парнишка остался. Оставите — третьим сыном будет у вас… Вот так!
И матрос ушёл, забыв переодеться…
Под утро к Дороховым зашёл Крутогоров. Он попросил никому не рассказывать об аресте и предложил на все вопросы отвечать приблизительно так: мол, соседи очень переживали смерть Яши и решили уехать, чтобы подыскать другое жильё. Гришу они временно оставили у Дороховых.
— Кто же они на самом деле? — спросила мать.
— Мы вас тогда вместо них потревожили! — улыбнулся Василий Васильевич.
Больше он ничего не добавил.
КРЕПКИЙ ОРЕШЕК
Прошла неделя. Крутогоров по нескольку часов в день беседовал с арестованными то порознь, то вместе — с мужем и женой. Он именно беседовал, а не допрашивал, потому что чувствовал в них людей сильных, волевых, заранее всё продумавших на случай провала.
«Крепкие орешки!» — определил он, и не столько расспрашивал, сколько сам рассказывал, предупредив, чтобы они поправили его, если он ошибётся в чём-нибудь.
Крутогоров начал с того, что назвал их настоящую фамилию. Самсоновы не спорили и подтвердили, что это действительно они.
Василий Васильевич, используя полученные из Петрограда сведения, довольно точно обрисовал последние годы их жизни.
— Вы обслуживали «почтовый ящик». Летом в лодке, зимой по льду кое-кто пересекал в Финском заливе границу, добирался до Елагина острова и оставлял корреспонденцию.
