Василий Ардаматский - Опасный маршрут
– Ясно, – ответили командиры отделений.
– Выполняйте приказ! – отрывисто произнес Окаемов.
Командиры отделений позвали своих солдат. Около Окаемова остался только сержант Гурко.
– А я слышал… – нерешительно сказал он, – будто надо минировать берег, вон там… – и показал рукой в темноту.
– Сержант Гурко, – повысил голос Окаемов, – выполняйте приказ!
– Есть выполнять приказ, товарищ лейтенант! – Сержант исчез в темноте.
Окаемов поднялся на береговой откос и быстро пошел вдоль реки. Отойдя от места переправы шагов пятьсот, ой резко свернул влево и побежал к лесу. Он остановился только тогда, когда почувствовал, что позади него сомкнулась густая темнота леса. Постоял, прислушался и затем, осторожно ступая, пошел левее того направления, где стреляла одинокая пушка. Так он шел час, другой… Одинокая пушка глухо ухала уже где-то далеко у него за спиной…
Начинало светать, когда Окаемов подошел к большой поляне, за которой угадывалось близкое окончание леса.
Выйдя из лесу, Окаемов схоронился за кустом и поднес к глазам бинокль. Перед ним расстилалась безбрежная зеленая равнина. Примерно в километре от леса равнину пересекал овраг, по краю которого изгибалась хорошо накатанная дорога. У самого горизонта слева, там, где незаметно начинался овраг, пролегало шоссе, отмеченное цепочкой телеграфных столбов. На всем этом пространстве не было ни одной живой души.
Окаемов присел на мягкую траву и закурил папиросу…
С первых дней войны он поджидал удобного момента, чтобы перебежать к врагу. О том, что он непременно сделает это, Окаемов решил еще ранним утром двадцать второго июня, когда радио сообщило о начавшейся войне. Тогда же он с благодарностью вспомнил своих родителей, еще в детстве обучивших его немецкому и английскому языкам… Попав на фронт, он больше всего боялся, что его убьет какая-нибудь шалая пуля, не дав ему совершить задуманное. Он отступал с войсками и бежать не торопился, выжидал для этого выгодной ситуации, при которой он мог бы явиться к врагу не с пустыми руками, а заслужив к себе особое расположение.
…И вот этой августовской ночью такая выгодная ситуация сложилась. Теперь он имеет возможность сообщить вражескому командованию полезные сведения об обороне приречья, он не выполнил приказ о минировании береговой полосы и фактически отдал в руки врага свою саперную роту. Окаемов был уверен, что за все эти дела его примут с почетом, что его немедленно доставят в штаб, где с ним будут уважительно беседовать высокие гитлеровские чины.
Но ничего подобного не произошло. Упоенные первыми военными успехами, уже предвкушая скорое взятие Москвы и полную победу, гитлеровцы не обратили никакого внимания на Окаемова – он был для них всего-навсего еще одним пленным младшим офицером, не больше. А когда Окаемов слишком решительно потребовал, чтобы его безотлагательно доставили в штаб, рыжий прыщеватый капрал, которому он сдался в плен, удивленно посмотрел на него и рассмеялся:
– Фюрер сегодня занят. Он поручил мне побеседовать с тобой по всем важным вопросам… – С этими словами рыжий капрал свинцовым кулаком сшиб Окаемова с ног.
Засыпая на ходу, Окаемов брел в колонне пленных по пыльной дороге. «Не упасть, не упасть…» – повторял он про себя в ритм шагам. Упавших пристреливали. Потом в эшелоне Окаемов отсчитывал минуты жизни стуком вагонных колес. Когда из вагона выбрасывали очередной труп, он говорил себе: «А я жив!» Затем три месяца в концентрационном лагере он каждую минуту думал об одном: как сохранить жизнь? Первые две недели в лагере не было заключенного более старательного и исполнительного, чем Окаемов. Пленные выполняли бессмысленную работу – с утра до вечера перетаскивали с места на место тяжелые камни. Окаемов переносил камни почти бегом. Охранники, глядя на него, хохотали. Пленные считали его сумасшедшим. Вскоре Окаемов понял свою ошибку и стараться перестал. Наступила осень. По ночам невозможно было уснуть от холода и надсадного кашля несчастных обитателей барака. Рядом с Окаемовым на нарах лежал пожилой солдат, которого все звали Степаныч. Это он первый сказал Окаемову, чтобы тот бросил стараться на каменоломне, если хочет выжить. Услышав ночью, что Окаемов лязгает зубами от холода, Степаныч придвинулся к нему и прошептал:
– Ляжем вместе под две шинели, будем греть друг друга…
Окаемов прижался к нему и вскоре заснул. Потом они так спали всегда.
Если Окаемов долго не засыпал, Степаныч шептал ему:
– Ты о Родине думай, сразу душа успокаивается…
Окаемов молчал.
Постепенно в лагерь начали просачиваться сведения о том, что молниеносное продвижение гитлеровской армии затормозилось. Прибывавшие партии пленных становились все малочисленней. О том, что на фронте дела у немцев ухудшились, можно было прочитать и на лицах лагерных охранников.
Вечером второго ноября Окаемов влез на нары и притулился к Степанычу. Они накрылись шинелями.
– Слушай меня, – зашептал Степаныч. – Мы тут решили отметить октябрьский праздник. В ночь на седьмое бежать собираемся. Пойдешь?
Окаемов притворился будто мгновенно заснул и не ответил. Утром на каменоломне, очутившись возле охранника, Окаемов тихо сказал ему по-немецки:
– У меня есть очень важное сообщение для начальника лагеря. Я из барака семь. Номер 57689.
Охранник немедленно доложил кому следовало, и после вечерней поверки в седьмой барак явился начальник лагеря. О, эта белобрысая собака знала, что делала, – он взял с собой из барака не одного Окаемова: для маскировки вместе с ним в комендатуру погнали еще пять человек…
Степаныча повесили на другой день во время утренней поверки. Окаемов стоял в строю пленных и думал: неужели и теперь лагерное начальство им не заинтересуется?…
Вскоре Окаемов узнал, что с партией пленных в лагерь в форме рядового прибыл какой-то советский полковник. Узнал – доложил. После этого Окаемов был переведен рабочим на кухню. Зимой началась уже его большая карьера. Он стал провокатором-гастролером. Его «подсаживали» в те лагеря, где возникали организации Сопротивления, и он эти организации проваливал.
Последние месяцы войны он «работал» в лагере, находившемся в Западной Германии. Когда войска западных держав были в ста километрах от этого лагеря, Окаемов отправил на расстрел семнадцать заключенных и решил: довольно! Теперь надо ждать. Прихода чужих войск он почти не боялся. Больше инстинктом, чем разумом, был уверен, что они его не тронут.
3
Окаемов сидел перед сухопарым флегматичным полковником. Допрос происходил в помещении школы. На заляпанном чернилами учительском столе стоял сифон с сельтерской водой. Он был пронизан солнцем. Окаемов следил, как в сифоне поднимались со дна сияющие пузырьки. За окном галдели одетые в непривычную форму солдаты. Позади Окаемова за партой, как школьник, сидел человек в штатском. В допросе он участия не принимал, но почему-то Окаемов чувствовал, что главная опасность находится у него за спиной. Да и полковник, лениво задавая вопросы, то и дело посматривал на штатского.
– Значит, вы предателем не были?
– Не был и не мог быть…
И этот вопрос и спокойный ответ Окаемова прозвучали в этой комнате в третий раз. Полковник посмотрел на штатского и вдруг резко свистнул сквозь зубы. В дверях появился солдат.
– Пусть войдет…
Солдат скрылся за дверью, и в класс вошел начальник лагеря, майор гестапо Фохт. На нем был хороший штатский костюм; в руках он держал широкополую шляпу. Фохт подошел к столу и посмотрел на сгорбившегося от ужаса Окаемова.
– Он? – спросил полковник.
– Он, – ответил Фохт.
– Спасибо. Идите.
Фохт вышел.
– Ну? – насмешливо произнес полковник.
Окаемов заговорил быстро, сбивчиво, пересыпая английскую речь русскими и немецкими словами. Он рассказывал свою жизнь. Полковник с безразличным лицом слушал его минуты три, потом посмотрел на штатского и поднял руку:
– Довольно! Все это описано здесь… – Он постучал пальцем по лежащей перед ним синей папке. – Это ваше личное дело… из гестапо… – Полковник снова переглянулся со штатским, встал и вышел из комнаты.
Его место за столом занял штатский. Это был немного обрюзгший мужчина лет сорока пяти. Тоненькие усики под горбатым носом и смуглый цвет кожи делали его похожим на жителя южноамериканской страны. Он был бы красивым, если бы не глаза, которые точно по ошибке попали к нему совсем с другого лица, – светло-серые, водянистые, абсолютно ничего не выражающие, но накладывающие на лицо печать неопределенности.
– Передавать вас русским мы не собираемся. Это – первое, – сказал он тихим, приятным голосом. – Второе: вы хотите работать у нас?
– Безусловно, – поспешно ответил Окаемов, уже прекрасно понимая, о какой работе идет речь.
– Ну вот и прекрасно! Вы голодны?
