Лога - Михаил Дмитриевич Голубков
Схоронил жену Костя, потосковал, потосковал — и не смог дальше жить один. Пришел он к соседке Наталье Ведениной и сказал: «Принимай, Наталья, душа не выносит...» — «Ты в своем уме, Константин? Мне разве такой мужик нужен?.. Мне боевой нужен, чтобы моего обормота в ежовые рукавицы взял. А так он нас обоих скорехонько доведет». — «Ничего, Наталья, как-нибудь обкатаемся, обомнемся. Ларьку твоего я переламывать, конечно, не стану. Не смогу, не умею. Да и чего шибко-то переламывать... Какой уж есть, какой уродился. Теперь его только жизнь выучит, пообломает. Скоро у Ларьки своя дорога откроется, своя семья, свои дети пойдут. Как ты одна-то?»
Замужество Наталье предлагали впервые. Ларьку она принесла в девках, обманул один заезжий молодец, работавший в колхозе на уборочной. Где он сейчас, этот молодец? — неизвестно. Пропал и дыму не оставил. Он и о сыне ничего не знает. Так вот и осталась Наталья с другим молодцом на руках, который, подрастая, столько из нее кровушки повысосал. И до сих пор сосет. И пока, видно, всю не высосет, не отступится, никуда от него не денешься. Родился Ларька еще при Лукьяне, отце Натальи. Он-то больше и нянькался с внуком, по-стариковски баловал его, поважал. Он-то и имя ему чудное дал, старинное, редкое, — Илларион. Ларька теперь стесняется этого своего имени. Об отчестве — Геннадьевич — уж сама мать побеспокоилась. Сколько при этом слез пролила, одной только ей ведомо. Старик же не обращал никакого внимания на слезы, на горести дочери; знай тешится, балует внука, кровиночку родную, последнюю отраду в жизни. А когда Наталья спохватилась (по клубам да по гулянкам она долго бегала, все старалась найти нового отца сыну), было уже поздно, из Ларьки вон какое сокровище вымахало. К тому времени и Лукьяна свезли на кладбище. И началась в доме Ведениных развеселая жизнь, с криками Натальи, с ревом ее и Ларьки, с постоянными хлесткими затрещинами, пока парень не перерос мать и не стал даваться. Кончились затрещины, но не кончились крики и рыдания, теперь уже только Натальины.
Подумав-подумав, Наталья дала согласие Косте. Какой-никакой, а мужик, хозяин в семье. И с деньгами полегче будет, и по огороду, и по дому все управит. А может, они вдвоем-то и Ларьку как-нибудь помаленьку образумят, на путь наставят.
Ларьку они и вдвоем не образумили. Но шума, скандалов в доме заметно убавилось. Костя действовал на Ларьку и Наталью как-то отрезвляюще. Он никогда не стыдил, не корил Ларьку, что тот такой-рассякой, что не слушается матери, никогда не выговаривал Наталье за ее излишнюю напрасную ругань, однако они сами скоро стихали, расходились, когда он появлялся с работы, а при нем и вовсе почти скандалов не заводили. Он утихомиривал их, как неожиданный, нежданный гость, как забежавший на минутку сосед, перед которым совестно орать и лить слезы, выносить, как говорится, сор из избы.
Нет, Ларька нисколько не боялся отчима, вел себя с ним на равных, он звал его по-приятельски — Костей, но дерзить, как матери, никогда не дерзил. А кое-когда и слушался Костиных дельных советов. Отчим обезоружил парня своей неизменной кроткой улыбкой, открытым своим, ребячьим лицом. Ларьке часто казалось, что в семье их появился его меньший брат, которого надо всячески оберегать и снисходительно учить чему-то.
— Ты только Наталье не заикайся о ремешке, — наказал Игнатию Костя. — А то она кричит, кричит на Ларьку, а сама готова за него любому глаза выцарапать.
10
Осень долго томилась, никак не могла перейти в зиму. Не было ни снегу, ни настоящих холодов. Все кругом почернело, сникло от каждодневной сыпкой мороси, редко-редко пробивало небесную хмарь солнышком. Дороги совсем развезло, совсем непроходимыми сделались, речки пожелтели, разбухли и вышли из берегов, поля — и вспаханные, и невспаханные — не на шутку тревожили, казалось, что-то самое ценное, самое необходимое вымывается, выполаскивается из них. Тяжелый, угнетающий полусумрак держался целыми днями меж небом и землей. Даже там, где буйно взошла и поднялась яркая озимь, полусумрак этот нисколько не рассеивался, не исчезал, лишь приобретал какой-то особый зеленоватый оттенок, который еще больше приводил душу в уныние. Старики поговаривали, что заморозков не будет до самого ноября, до самого праздника.
Колхозники побросали работу, на поля невозможно было ни выйти, ни выехать. Студенты, которых навезли в помощь из города, попробовали было все-таки в первые дни ненастья убирать картошку лопатами, но вскорости сникли, бросили, увидев, что толку в их упорстве никакого, что вся картошка остается в гуртах на поле, мокнет, белеет под дождем.
Сникла, замерла и вся Кондратьевка, измотанная столь затянувшимся ненастьем. Все спряталось, забилось в ней под крыши. Лишь возле фермы с утра до вечера теплилась слабая жизнь, слышались голоса женщин, рокоток работающей доильной установки (ненастье ненастьем, а скотину кормить и поить надо), доносилось тарахтенье тракторов, увозивших на центральную усадьбу и привозивших оттуда тележки с флягами. Да еще погромыхивала день и ночь зерносушилка на краю деревни: перебирала, перекатывала в своих барабанах сырое зерно, его нынче надолго перекатывать хватит.
Люди в деревне засыпали и вставали с одной надеждой, что развеялось, проклюнуло синью морок. Студенты отсиживались по квартирам, резались от безделья в домино, в карты, сочиняли и пели под гитару грустные песенки, ждали, когда их отзовут обратно в город.
Но особенно тошно было парням-призывникам. В мыслях они уже в других краях были, катили на поездах далеко-далеко, видели новую жизнь, новых людей... А тут вот сиди по избам и носа не высовывай, смотри целыми днями в окно на этот проклятый, нескончаемый дождь, слушай его надоедливый шелест и стеганье в стекла и стены. Забыли о них в военкомате, напрочь забыли, ни одному еще не пришла повестка. Девки и те начали терять интерес к призывникам, не стали выделять из прочих парней, не одаривали особым вниманием. Да еще этих студентов полно в клуб понабьется, у девчат глаза разбегаются, лица алеют. Призывники злились, обосабливались, чаще за водочкой в магазин бегали, устраивали драчки с городскими.
Поздней ночью брели улицей Кондратьевки трое: Ларька Веденин, Родька Малыгин и Валька Кунгурцев, расходились по домам из клуба. Все трое жили в одном конце деревни. Валька был самый здоровый и долговязый, он уже не первый год работал помощником комбайнера, сам часто садился
