Хитрый коврик. Сказки и рассказы - Евгений Андреевич Пермяк
– Может быть, он от разрыва сердца? – тихо спросил Василий. – Я слыхал, что такое бывает.
– Не знаю, не знаю… – отозвался я.
Мне вдруг очень захотелось пить, и я стал пить прямо из озера горько-солёную воду.
Начался лёгкий ветерок; он стал прибивать птицу к берегу, свободному от камыша. Теперь лебедя было легко взять. Но ни я, ни брат даже не подумали об этом.
Возвращались мы молча, с пустыми руками. Дома ничего не сказали о нашей охоте. И только через несколько дней спросили доктора, приезжавшего на станцию, мог ли лебедь умереть от разрыва сердца, не пережив смерти своей подруги.
– Не приписывайте, друзья мои, птице человеческих чувств. Лебедь, наверное, был тоже ранен, и, пока силы не оставили его, он летал, а потом разбился о воду.
Может быть, это и так. Вернее всего, что это именно так… Только с тех пор я никогда не охотился на лебедей и ни при каких обстоятельствах не буду охотиться на них. Мне и до сих пор, спустя много лет, как-то совестно смотреть на них, если я встречаюсь с ними на пруду зоопарка или даже на картинке.
Шестой малахай
Мне было тогда лет семнадцать. Я служил в заготовительной конторе разъездным. Это была должность «человека верхом». Куда пошлют, туда и едешь. Что поручат, то и выполняешь.
Как-то ранней весной меня послали в Копылуху, где выпасались табуны нашей конторы. Я поскакал туда с большой радостью. Там у меня был друг Кусаин, и я всегда останавливался у него в юрте.
Перед казахскими юртами нередко можно было встретить лисёнка, привязанного к колу. Делалось это так: вбивался в землю кол, на кол надевали скользящее кольцо с ушком, к ушку привязывали цепь, а на цепь сажали лисёнка в ошейнике. Лисёнок бегал вокруг кола. Скользящее кольцо не позволяло ему запутываться. С лисёнком играли дети, кормили его, ухаживали за ним. К зиме лисёнок становился лисой, а затем – малахаем, особой казахской шапкой, напоминающей треух.
Приехав к Кусаину, я увидел большую красивую лису, привязанную к колу. Она, развалившись, кормила пятерых лисят. Лисята не были на привязи.
– Добыл всю семью, кроме отца, – сказал Кусаин.
– Как же они не убегают? – спросил я у него.
– Куда им бежать! – ответил тот. – Зачем бежать им от матери? Как они будут жить? Кто их будет кормить? Маленькие. Плохо бегают. Охотиться не могут. А тут им хорошо. И мне хорошо: вырастут – шесть малахаев будет.
Пока я жил у Кусаина, всё свободное время отдавал лисе и её детям. Кусаин вырыл неподалёку от кола нору и застлал её шерстью. Лису кормили сырым мясом и потрохами. Лисят подкармливали кобыльим молоком.
Лиса временами забывала о неволе. Она радовалась вместе с резвящимися лисятами, тщательно вылизывала их, играла с ними и покорно растягивалась у норы, когда приходило время кормить своих крошек.
Лиса – трудно приручаемый зверь. Шумы и голоса людей пугали её, дым и огонь костра страшили её. Соседство собаки – опасное соседство. Но у неё дети, она мать. Чувство материнства заставило лису примириться со всем. Оно сильнее страха. Оно заставило её забыть о цепи и ошейнике – о неволе.
Иногда лису выводили на прогулку. Это делал сын Кусаина. Он надвязывал цепь и бегал с лисой по степи. Лисята бежали следом.
Лиса, туго натягивая цепь, стремилась в глубь степи – подальше от жилья. От чужих запахов, в родные просторы. И каждая такая прогулка ей, наверное, казалась началом освобождения. Но напрасно: цепь возвращала её. Мы поворачивали назад. И лиса теперь не стремилась бежать первой. Она плелась за нами, понурив голову. Плелась к ненавистному колу, в ненастоящую, выкопанную человеком нору. А лисята ничего не понимали. Они бежали, перегоняя один другого, завязывая дорогой безобидную грызню…
Завершив дела, я уехал к себе. После этого я не был у Кусаина несколько месяцев. А поздней осенью меня снова послали на Копылуху.
Погода стояла отвратительная. Тучи ползли над степью так низко, что, казалось, их можно было хлестнуть плёткой, если чуточку приподняться на стременах.
И вот я приехал. И, конечно, сразу же к Кусаину. И тотчас же спросил о лисе.
– Посмотри, – сказал он. – Посмотри…
Не рассёдлывая лошади, я побежал к лисьему колу, за юрту. Там я увидел неподвижно сидящую лису. Её исхудавшая острая морда стала вытянутой и тонкой. Лиса напряженно смотрела в степь. Её скулы нервно вздрагивали. Она не обратила на меня никакого внимания. Изредка устало и медленно мигая, лиса не переставала вглядываться в даль, будто желая кого-то увидеть сквозь мглистую пелену.
У норы лежали куски мяса. Она не прикоснулась к ним.
– Они той ночью бросили её… – грустно сказал Кусаин. – Зачем им теперь мать? Она выкормила своих детей. Она им дала всё. Острые белые зубы. Тёплую рыжую шубу. Быстрые ноги. Крепкие кости. Горячую кровь. Зачем им теперь старая лиса?
Наверное, в детстве мне довелось много слышать слезливых сказок, и они научили меня жалеть даже сломанное дерево… Мне безумно было жаль лису. Лису, так заботливо и так нежно воспитавшую в страхе и неволе, рядом с шумным и дымным жильём человека, пятерых лисят. И они теперь оставили свою заботливую мать наедине с ненавистным колом. Они покинули её тёмной осенней ночью, когда все спали, и ни выстрелы, ни собаки их не могли догнать. Это была хитрость. Хитрость, которую, как и свою жизнь, они тоже получили от матери.
Для зверей всё это вполне законно. Но человек и зверя хочет видеть лучшим, чем он есть на самом деле. Так уж устроены благородные человеческие глаза.
– Она звала их, – сообщил мне Кусаин. – Очень жалобно звала. Она вчера лаяла на всю степь. Как по мёртвым… Жалко. Очень жалко. Большой убыток. Пять малахаев убежали…
А потом Кусаин посмотрел на меня и умолк. Что-то вдруг изменило мысли моего степного друга. Может быть, моё молчание. Ведь мы с ним обменивались не только подарками, но и добрыми чувствами. Постояв минутку потупившись, он направился к лисе.
– Если пропали пять малахаев, пусть пропадает шестой. У меня каждый раз будет болеть голова, когда я надену шкуру такой несчастной лисы. У всякого свой головной боль, – сказал он, хорошо говоривший по-русски, нарочито коверкая слова, будто высмеивая этим свой явно не охотничий поступок.
Сказав так, он снял с лисы ошейник и крикнул на неё. Лиса не убегала. Тогда он пронзительно свистнул. Лиса сжалась и кинулась в нору подле кола.
– Уже не верит в свободу, – сказал он. – Не верит, что мы с тобой немножечко смешные люди.
Утром нора оказалась пустой, и Кусаин, входя в юрту, сказал:
– Вставай. Чай пить будем. Шестой малахай убежал искать свои пять малахаев. Она их найдёт, обязательно найдёт. Найдёт и скажет: «Эх вы… эти самые…»
А может быть, промолчит? Простит? Она ведь мать.
Тёмка
По вечерам мы нередко проводили время в корабельном салоне, и бывалый моряк Сергей Сергеевич рассказывал нам презабавные истории. Вот что он рассказал однажды…
– Наш крейсер находился в учебном плавании. Был тихий летний день. Море – как зеркало. Хорошая видимость, только солнце слепило глаза вперёдсмотрящим.
Вперёдсмотрящими в этот час вахты были старший матрос Коробов и матрос Ванечкин. Зоркие моряки! Корабль ли какой появится на горизонте или шлюпка, обязательно первыми доложат по корабельному телефону на ходовой мостик. Даже если, допустим, ящик какой-нибудь плывёт – не упустят. И правильно. Мало ли в море случаев бывает – и безобидный ящик может плавающую мину прикрыть.
И вот, изволите ли видеть, вдруг старший матрос Коробов по полной форме докладывает:
– Товарищ командир, прямо по носу в семи кабельтовых стиральное корыто, а в корыте кошка!
– Есть, – отвечает командир, – прямо по носу стиральное корыто, а в корыте кошка!
На ходовом мостике раздался дружный хохот. Приникли к биноклям. Точно: прямо по носу стиральное корыто, а в корыте кошка.
Корабль замедлил ход, затем остановился. Спустили
