Хитрый коврик. Сказки и рассказы - Евгений Андреевич Пермяк
Мы увидели мальчика в обледеневших слезах. Руки его были до крови изрезаны рыболовным шнуром. Он явно поморозил нос и щёки.
Старик подбежал к нему и начал оттирать снегом лицо мальчика. Я взял из его рук шнур. Для меня стало сразу всё понятно: мальчик поймал щуку, которую не мог вытащить.
– Побежим, внучонок, домой, – торопил его дед.
– А щука-то? Как же щука? – взмолился мальчик.
Тем временем я вытащил щуку. Утомлённая рыба не сопротивлялась. Это была одна из тех щук, которых привозят на базар не столько для барыша, сколько для погляда. Их мясо невкусно и жёстко.
Щука недолго билась на морозе.
Дед с гордостью посмотрел на громадную рыбину, потом на внука и сказал:
– Не по плечу дерево… Ну, да ведь ты не знал, что разбойница тяжелее тебя попадёт. Давно ли попалась-то она?
И мальчик ответил:
– В обед.
Андрей Петрович улыбнулся в бороду:
– Значит, ты с ней часа четыре валандался.
– Долго! – ответил, повеселев, Андрюша. – А привязать было не к чему.
Старик, оттерев лицо и руки мальчика, повязал его, как платком, своим шарфом, и мы отправились к дому. Уснувшую щуку я тянул за собой по снегу на шнуре.
Дома Андрюшу раздели, разули, натёрли снадобьями, перебинтовали его изрезанные руки. Он вскоре уснул. Спал тревожно. У него был лёгкий жар. Он бредил во сне:
– Не уйдёшь, зубастая, не уйдёшь!.. У меня дедушкин характер.
Андрей Петрович, сидя на дальней лавке горницы, незаметно вытирал слёзы.
К полуночи мальчик успокоился. Жар спадал. Наступил ровный, спокойный детский сон.
Старик в эту ночь не сомкнул глаз. А утром, когда Андрюша проснулся, старик сказал ему:
– А всё-таки ты, Андрей Петрович, худо дедов наказ помнишь! Не по своей силе рыбину задумал поймать. Крюк-то гляди какой привязал – как якорь… Значит, именно ты метил срубить дерево не по плечу. Худо это, худо…
Мальчик, потупившись, молчал. А дед продолжал внушать:
– Ну, да первая оплошка в счёт не идёт. Она как бы за науку считается. Впредь только таких щук не лови, которых другим за тебя надо вытаскивать. Стыдно это. Народ просмеивает тех, что не по спине мешок на себя взваливают, что не по кулаку замахиваются… А то, что ты не отступился от неё, – это правильно.
Тут два Андрея Петровича обменялись улыбками, потом обнялись.
Щука лежала в сугробе, припорошённая снегом. Когда же пришла суббота, Андрей Петрович вынес её на базар и воткнул хвостом в снег. Он просил за неё слишком дорого, потому что ему вовсе не хотелось продавать эту чудо-рыбину. Ему нужно было рассказать людям, каков характер у его внука, Андрея Петровича Шишкина, шести лет от роду, который знает уже одиннадцать букв и может считать до двадцати без осечки.
Памятная охота
У нас с братом ружья появились рано. Ему было шестнадцать, а мне четырнадцать лет. Обращению с ружьями обучал нас дядя; он и подарил их нам. Дядя буквально вдалбливал нам в голову все меры предосторожности на охоте. Приводил примеры несчастных случаев. Даже таких, которые могли произойти раз в сто лет. И мы свято соблюдали все его охотничьи наставления.
На станции Кулунда жил второй наш дядя – дядя Фёдор. Он очень расхваливал свои озёра и прославлял тамошнюю дичь. И мы с Васей отправились в Кулунду.
Всё сказанное дядей подтвердилось. Птицы было так много, что немыслимо было вернуться с охоты без уток. Мы главным образом и охотились за ними. Гуси не подпускали нас. Как мы ни ухищрялись, какие только меры ни принимали, а удачи не было. И подползали к ним против ветра, и устраивали ночные засады – бесполезно!
Чуткие птицы взлетали задолго до того, как мы подходили к ним на ружейный выстрел. А утки уже порядком надоели. Их подавали и к завтраку, и на обед, и на ужин.
Тётя Катя, дядина жена, сказала однажды:
– Надо же когда-то съесть хоть одного гуся!
И мы решили добыть во что бы то ни стало гуся.
С вечера мы ушли далеко в степь и заночевали в стогу соломы. Проснулись на восходе.
Солнечное утро прекрасно всегда и везде. Хорошо оно и в степи на берегу озера. Утренняя заря так окрасила воду, что она напомнила нам Урал. Там мы в раннем детстве всегда любовались, как в овраг из шлаковозных ковшей выливался огненно-красный доменный шлак, образуя оранжево-красное озерцо. Но то было маленькое, а это огромное алое озеро.
Любуясь с пригорка цветом озера, мы увидели двух розовых птиц. Мы их узнали сразу: это были лебеди. Так окрасила их белоснежные перья заря.
Лебедей в этих краях не бьют – не принято. Одни считают убийство лебедя грехом, другие, может быть, и не видят в этом греха, зато находят охоту на лебедей такой же нелепостью, как стрельбу по чайкам, журавлям. Ни к чему! Разве только для чучела. К тому же в народе были распространены рассказы о том, что, если погибает один лебедь, гибнет и второй. Так будто бы дружны и неразлучны лебединые пары. В этом была какая-то правда.
Мы с братом в прошлом году были на озере Чаны. Это огромное озеро. Есть места, где с одного берега не видно другого. На нём собираются сотни стай отлетающей птицы: уток различных пород, гусей, лебедей. Даже с плохоньким биноклем можно часами любоваться птицей перед отлётом… У гусей и уток не различишь пар – они плавают стаей. А вот лебеди – исключая разве молодых – и в стае плавают попарно. Может быть, в этом наблюдении было больше нашего желания видеть их парами, чем истины, – я не знаю, но так они запомнились мне.
Розовая лебяжья пара плыла медленно, грациозно.
Тут брат сказал:
– А при Иване Грозном лебедей подавали к столу. Даже картина есть, где несут лебедя на блюде. В пере. Значит, это не считалось запретным. Почему же теперь вдруг нельзя стало охотиться на лебедей?
И я поддержал брата. Мы зарядили ружья и направились к озеру.
Лебеди на нас не обращали никакого внимания. Старожилы рассказывают, будто лебеди подпускают человека, сидящего верхом на лошади, так близко, что человек может ударить лебедя кнутом. В этом, конечно, есть преувеличение. Но то, что лебеди, за которыми здесь не охотятся, очень смелы, – правда.
И вот мы подошли довольно близко к прекрасным птицам. Солнце уже поднялось, и они побелели. Но их закрыли камыши.
– Пройдём через камыши, – предложил брат. – А потом ты – в правого, а я – в левого.
Пошли бродом по камышу. Шли осторожно, не булькая, как учил дядя. Наконец камыш поредел. Лебедей мы увидели совсем близко и стали целиться. Я – в правого, а Вася – в левого. Командовал он. Командовал, как в детстве, когда мы играли в войну:
– Раз, два, три… Пали!
Прозвучали два выстрела. Один лебедь взлетел. Братов. Мы успели перезарядить наши берданки и дали ещё по выстрелу в улетающего. Но тот преспокойно улетал.
– Это лебедь, – сказал брат. – У него перо крепче. Дробь на него нужна крупнее. Пойдём за лебёдкой.
И мы пошли за добычей по розовому следу на воде, окрашенному уже не солнцем, а кровью. Вода оказалась по пояс. А мы шли. Вскоре след привёл нас в камыши.
Привёл и затерялся. Лебедь исчезла.
Так мы пробродили минут сорок. Продрогли. Вышли на берег.
– Смотри, – указал мне вверх брат, – он не улетает! Он кружит над озером.
И я увидел парящего высоко в небе лебедя.
– Не покидает её, – сказал брат. – Значит, это правда.
Он не сказал, что имел в виду, говоря «значит, это правда». И мне вдруг стало стыдно. Ведь это я стрелял в неё. Ведь это я принёс ему беду.
А лебедь всё парил и парил, делая круги над озером, плавно взмахивая крыльями.
Мне хотелось уйти, и уйти как можно скорее. И я сказал брату:
– Уйдём, Вася, отсюда и посушимся.
Брат согласился и вдруг пронзительно крикнул:
– Ай, он падает!
И я увидел лебедя, падающего белым камнем. У меня подогнулись ноги. Я сел на землю. Лебедь упал на середину озера
