Вильям Козлов - На старой мельнице
– Ведра нету… – сказал Митька. – Думаешь, я бы не попал?
Стёпка вытащил из кармана патрон и зарядил.
– На, стреляй!
Митька взял ружьё и просунул ствол в окошко. «Может, он и в этот патрон пороху переложил… – подумал Митька. – Саданёт прикладом – костей не соберёшь!»
– Куда стрелять-то? – спросил он.
– Куда хочешь.
Митька две долгие минуты смотрел на крошечную мушку, но нажать на курок так и не решился. Спрыгнул с ящика и протянул Стёпке ружьё:
– Чего попусту палить-то? Вот если бы…
– Ладно, – сказал Тритон-Харитон. – Если бы да кабы… Полезли долой!
– Стёп, – спускаясь вслед за приятелем по шаткой лестнице, сказал Митька, – я нашел силок… Тот, который ты в огород бросил.
Стёпка что-то промычал в ответ.
– Хороший силок, – сказал Митька,
– А филин?
– Что филин? – не понял Митька.
– Улетел… – сказал Стёпка. – Думаешь, он тоже вместе с ними богу молится? Улетел.
Митька нахмурился и замолчал.
– На Козий Луг пойдём? – спросил Тритон-Харитон. Он полил себе на взъерошенную голову из умывальника, причесался гребнем.
Захватив мяч, мальчики вышли на улицу.
– Гляди, кто стоит! – толкнул в бок приятеля Митька.
Возле ворот соседнего дома стояла тётка Лиза-Головастик и подозрительно смотрела на ребят. В руках она держала изрешечённое дробью ведро.
9. НА КРЮЧКЕ
Всю ночь по крыше, по листьям деревьев барабанил дождь. Из окна было видно, как меж берегов колыхался плотный белый туман. Будто облака спустились с неба в Калинку.
Мать поднялась рано. Полежав немного, встал и Митька.
– Небось после такого дождя грибов прорва, – сказала мать. – Сходил бы после школы в лес… Не надоело вам этот футбол гонять?
– Не пойду, – отмахнулся Митька. – Мокро. Темно.
Мать затопила печку, в огонь поставила большой чугун. Когда вода нагрелась, ножом отогнула ржавый гвоздь и отворила дверь в другую комнату, в которую со смерти отца никто не заглядывал. Митька, удивлённо подняв брови, смотрел на мать. Она взяла тряпку, ведро с тёплой водой и всё это отнесла в комнату.
– Ты чего это вздумала? – удивился Митька. – Нам и тут не тесно.
Мать молча тёрла мокрой тряпкой крашеные половицы. Митька переступил порог отцовской комнаты, в первый раз после его смерти. Здесь всё так же, как было при отце. Большой незастланный дубовый стол, резная крашеная этажерка с книгами и газетами, сундук, в котором хранились охотничьи припасы. На стене двустволка, а под ней переломленные пополам высокие болотные сапоги. Толстый слой серой пыли покрывал все вещи. И запах в комнате был спёртый, нежилой.
– Теперь тут будем жить? – тихо спросил Митька. Он стоял на пороге и смотрел на окно, за которым шевелилась кленовая ветка.
Мать выжала в ведро грязную тряпку, ладонью отодвинула с глаз чёрную прядь волос и сказала:
– Квартиранта я надумала пустить, сынок… Всё будет веселее.
Голос у матери виноватый, глаза грустные, усталые. Левая бровь подёргивается.
– Это же папина комната, – нахмурился Митька.
– А чего ей пустовать?
– Папина комната, – упрямо повторил Митька.
Мать ничего не ответила. Опустившись на одно колено, она с силой стала тереть тряпкой пол.
– Кто этот квартирант?
– Человек... Наверное, хороший.
Митька слонялся из угла в угол. С матерью больше не спорил, но в душе его поселилась непонятная тревога. О квартиранте он скоро позабыл, но тревога осталась. Митька вспомнил: «Школа!» Так он и не сказал, что ему не велели без матери являться в школу.
Марфа Ивановна тем временем вымыла полы, застелила стол белой льняной скатертью, повесила на окна чистые занавески. «Как старается… – неприязненно подумал Митька и вдруг решил: – Скажу… Про школу скажу».
Мать достала из печки сковородку с жареной картошкой, принесла из сеней молоко.
– Ешь, – сказала она, крупными ломтями нарезая хлеб.
– Неохота, – отвернулся Митька.
Мать бросила вилку на стол, уставилась на сына.
– Не серди меня…
– Мне без тебя в школу не велено приходить, – сказал Митька, исподлобья глядя на мать.
– Подрался?
– Придёшь – узнаешь.
Он ожидал, что мать рассердится, раскричится на весь дом и даже ремнём выдерет, но ничего подобного не случилось. Мать не нахмурилась, не встала из-за стола, даже не посмотрела в угол, где на гвозде, по старой памяти, висел широкий отцовский ремень. Она ела картошку и, кажется, не собиралась Митьку ругать.
– Хочешь, яичек сварю? – сказала мать. – Худой ты… Одни глаза остались.
Она подсела к нему и погладила рукой по голове. Рука ласковая, шершавая.
– Один ты у меня, сынок.
Голос у матери тихий, душевный. И Митька почувствовал, как недавняя злость и недовольство стали улетучиваться. Но он держался, стараясь не поддаваться на ласку.
– Чего вы по ночам на мельнице делаете? – спросил он, постукивая вилкой по сковороде. – Богу молитесь, да?
– Молимся, Митенька.
– А почему трясётесь и орёте страшными голосами?
– Это дух святой нисходит на нас.
– А как он нисходит? С неба, что ли?
– Дух святой везде… И на небесах, и на земле.
– А почему люди его не видят?
Мать взъерошила Митьке волосы, подула на них.
– Две макушки у тебя, сынок… К добру ли это?
У неё снова задёргалась левая бровь, уголки губ опустились, круглый подбородок дрогнул.
– Митенька, родной, окрещу я тебя в новую веру? Вещает мне бог во время святых бдений, что потеряю я тебя, если не примешь водное крещение…
Глаза у матери сначала затуманились, потом влажно засияли. Слеза обожгла Митьке шею. И вдруг жалость острой иглой кольнула сердце. Мать-то у него одна. Никого больше нет. Окреститься… Не хочет он, Митька, никаких дел с богом иметь. Ему и без бога неплохо жилось, пока отец… Окрестись, а потом жизни не будет.
Он вспомнил, как в прошлом году кто-то из ребят на переменке увидел на шее у Анютки Мосиной крестик. Сколько смеху было!
Ребята окружили худую бледноволосую Анюту и давай её дразнить: «Анюта-Монашка в церковь пошла – бога нашла…» Анюта молча стояла в кругу, и тоненькие пальцы её сучили нитку на юбке. К ней подскочил Огурец и хотел выхватить крестик. Анюта зажала в кулак кофту на груди и не своим голосом закричала: «Не трожь! Меня бабка убьёт!..»
Митька помнит её глаза в тот момент: широко распахнутые, и в них ужас. Нет, он не хочет этого… Конечно, он не Анютка. У него бабки нет, а если бы и была, он бы её всё равно не испугался. Да и Огурцу не спустил бы, если бы тот сунулся к нему…
– Небось и крест на шею повесишь? – спросил он.
– Что ты, Митенька! – обрадованно зашептала она. – Никаких крестиков… Бог, он и так видит, кто верит, кто нет.
– А как же у Анютки был… и у всех есть крестики?
– У них есть, а у тебя не будет.
– Это почему так?
Мать бросила растерянный взгляд на ящик комода, где лежала кожаная библия, и сказала:
– У них другая вера, сынок… другой бог, а у нас новая вера, самая правильная.
– У кого у вас? У тебя и у Головастика? – со злостью спросил Митька. – Она набрехала тебе, мам. Она брешет, а ты уши…
Митька недоговорил – мать зажала ему рот рукой и, глядя сразу опустевшими глазами в потолок, зашептала:
– Слышит он… Грех!
– Пускай слышит! – Митька высвободил голову из её рук. – Не хочу креститься… И точка!
Опять день пропал. Судя по всему, мать в школу не собиралась, а без неё Митьке там делать нечего. Сан Саныч твёрдый человек; сказал: «Не приходи один», – значит, всё – не приходи…
Митька, ломая осоку, пробирался к своему камню-валуну. Неприветливый был сегодня камень: мокрый и скользкий. Меж колючих лап старых елей застряли большие клочковатые хлопья тумана. А с реки туман куда-то исчез, растворился, и вода в Калинке словно стала чище, светлее. По воде всё плыли и плыли к запруде вялые листья. Осень раскрасила их по-разному. Юркие берёзовые листочки напоминали маленькие языки пламени. Пятипалые кленовые листья были прозрачно-жёлтыми. Листья осины плыли стайками, и издали казалось, что по реке движется грязно-зелёный островок. Прожили свою недолгую шумливую жизнь листья и вот плывут на своё кладбище – к запруде.
Зашуршала прибрежная осока, кто-то зашлёпал по мелкой воде. Митька лениво повернул голову: к нему с удочкой приближался знакомый рыбак. Штанины брюк он подвернул, белые волосатые ноги потешно подгибались.
Митьке захотелось спрятаться, прыгнуть в воду. После того как он увидел «рыбака» на мельнице, мальчик догадался, для чего ему понадобилось столько свечей. Но было поздно: рыбак заметил его и, приветливо улыбаясь, помахал рукой. Сегодня он совсем другой. Не похож на того, что стоял на коленях и задирал бороду в потолок…
– Тут рыба не клюёт, – сказал Митька. – Вот у запруды – это да!
