Юрий Дьяконов - Приказ самому себе
—Ну а кого ж? Слушай, малец. На тебе деньги. Сбегай в ларек: да купи «Беломор». Курить хочу, аж уши опухли…
—Вы из госпиталя? — спросил его Зиночка, вручая папиросы.
—А откуда ж еще.
—А можно к вам через забор? А то нянька не пускает, а мне к папе надо. Углов его фамилия. Может, знаете?
—Ох, ты! Так он в соседней палате лежит. А ты кто? Сын?.. Тогда давай сюда! Мы это сейчас организуем…
Через десять минут, одетый в длинный больничный халат, Зиночка уже входил в палату. Отец сразу увидел его и будто даже не удивился. Поманил рукой:
—Иди сюда, сынок. Я знал, что ты придешь. А где мама?
—Я без мамы. Я сам… Она не знает.
—Значит, мужаешь, сынок, — серьезно сказал отец. — Ну-ну.
—Папа, ты как?.. Тебе очень плохо?
—Ну что ты, Зиновий. Сейчас мне хорошо. Это тогда было… Я бы встал, да вот врачи, — он улыбнулся. Но тотчас лицо его изменилось, точно окаменело. Только на виске быстро-быстро колотилась голубая жилка. Потом и она набухла, стала толстой, как веревка, и замерла. Лоб мгновенно стал мокрым. В расширившихся зрачках отца Зиночка вдруг увидел свое отражение. И испугался. Понял, что отцу очень больно. Очень! И он сдерживается изо всех сил, не хочет этого показать…
— Папа, тебе говорить нельзя? — тревожно спросил он, когда приступ прошел. — Так я уйду… Я только повидаться…
Отец положил большую горячую ладонь на его руки. Удержал:
— Чудак-рыбак! Говорить мне можно. Даже нужно. С кем же еще и поговорить. Ты ведь у меня один… мужчина…
— Папа, а мне в школе похвальную грамоту дали. Вот. Отец взял — Грамоту, прочитал внимательно и вернул: Молодец. Только не зазнавайся. Ладно?.. В жизни еще столько задачек решить придется. И посложней… Понял? Я не зазнаюсь, папа. Только тебе показал… Папа, тебе… это… какие лекарства дают?
Отец понял, что Зиночка спросил не то, и ответил на его другой, незаданный вопрос:
—Будут мне операцию делать. Я согласился… Это ничего, сынок. Теперь медики такие чудеса творят. Только им что-то не нравится в моем организме. Все анализы делают. Лекарств я уже, наверно, целый пуд съел. Ну вот… Нашпигуют как следует, а потом — пожалуйте бриться… — Увидев, что глаза сына заволокло слезами, он потрепал его за волосы — Без паники, Зиновий. Ты не девчонка. И разговор у нас мужской. Все будет в порядке. Меня в сорок пятом году немцы так разделали, что начальник госпиталя говорил после: «Мы тебя, Углов, по частям собирали…» И то ничего. А теперь чего бояться? Пустяковая железка, с твой ноготок. Мы с тобой еще на рыбалку походим. Поудим на зорьке… Ах, хорошо!..
Уходил Зиночка уже вечером, когда в соседней палате начался врачебный обход. На прощание отец сказал:
— Иди, сынок. Хорошо мы с тобой поговорили. Если что… ну, застряну я в госпитале надолго… так ты мать береги. Никому ее обижать не давай. У нас, Зиновий, такая мать!.. Ну, все! Понял?.. Иди. Будь мужчиной.
НА ЧЕМ ДЕРЖИТСЯ ВИШЕНКА?
Двадцать девятого июля, не дождавшись двух дней до срока операции, за час до рассвета Иван Васильевич Углов умер.
Этот и последующие дни Зиночке кажутся покрытыми каким-то туманом. Было много людей. Они что-то говорили, делали. А он ни на шаг не отходил от мамы. Ни днем, ни ночью. Поставил в ее комнате раскладушку и спал там. Мама тоже спала. Или делала вид, что спит. Лежала ровно, не шевелясь, не плача.
Мама смотрела вокруг рассеянными, что-то ищущими и не находящими то, что ищут, глазами. Ее спрашивали. Она отвечала. Но казалось, что отвечает не она, а кто-то другой. Спокойно, бесстрастно. Не плакала. Будто не понимала того, что произошло. И очнулась только там, на Братском кладбище, когда товарищи стали прощаться с ним$7
— Нет! Этого не может быть! Ва-а-а-ня-а-а!!!-
Но это было.
С кладбища ее привезли домой еле живую. Хотели даже отправить в больницу, но мама не согласилась.
Она то часами плакала, то затихала, впадала в забытье. И не понять было, спит она или потеряла сознание. Если никого из взрослых рядом не было, Зиночка бросался к маме и слушал, бьется ли сердце. Оно билось. Неровно и глухо. Будто было не в маминой груди, а где-то далеко-далеко.
Каждый день появлялись то врач, то медсестра. Они делали маме уколы, давали лекарства. Приходили соседки. Готовили. Заставляли есть маму, кормили Зиночку насильно. А ему хотелось лечь и ничего не помнить. Но стоило только заснуть, как одолевали кошмары. Какие-то звери, чудовища окружали его, пытались разорвать, ужалить, сжечь. Он кричал от ужаса и просыпался в холодном поту.
Хотелось, чтобы день длился вечно, чтобы ночь не наступала никогда. Днем все-таки лучше. Все видно. Можно долго-долго идти среди сотен людей в аптеку или в магазин. Стоять в очереди. Люди не знают, что у Зиночки умер папа. Они торопятся, громко разговаривают, смеются. И Зиночке так хорошо, уютно среди них. Дома, на своей улице, — хуже. Все знают. Все хотят что-то сказать о папе. Или смотрят на Зиночку так, что хочется плакать.
Эх, если бы тут, рядом были Саша или Женя! С ними можно говорить обо всем. Но Женя еще в лагере. А Саша вернется из деревни только к первому сентября.
Хорошо бы побежать на пристань, отвязать «Тузика», поставить парус и уйти вверх по Дону далеко, может, к самой станице Старочеркасской. Но сделать этого нельзя. Кто же останется с мамой? Кто заставит ее принимать лекарства? Она ведь никого не слушается. Она слушается только Зиночку.
И он, дождавшись, когда мама уснет, все ходит и ходит по двору, считает шаги: «Шестьсот семьдесят пять… Восемьсот тридцать… тысяча…» Сбивается, перестает считать. И тотчас в уши в такт шагов кто-то шепчет: «Па-па у-мер… па-па у-мер…» От этого шепота не скрыться. Он идет по пятам, слышится в шелесте листьев тополя, таится в темных углах комнат, в сарае. Не отстает ни на шаг и долбит, долбит куда-то, наверно, в самое сердце: «Па-па у-мер… па-па у-мер…»
Наконец приехала мамина двоюродная сестра, тетя Тоня. Шумная и решительная, она сразу принялась наводить порядок. Все перемыла, перечистила, перегладила. Раскрыла двери и окна настежь. Сложила мамины пузырьки, коробочки с лекарствами в старое решето и вынесла в сарай.
—Срамота, — бурчала она. — Не хата, а лазарет! Захочешь попить, какого зелья, так сходи туда и выпей. А лучше совсем не пей! В чем корень? В руки себя взять надо, Ольга! Поняла?.. Не одна, чай. Сын растет. Живой о живом думать должен…
Тетя Тоня и с Зиночкой распорядилась по-своему:
— А ты чего тут киснешь?.. Поел? Попил? Ну и до свиданьица! Иди гуляй. А есть захочешь — прибежишь…
Ноги сами привели его к пристани. Вон и «Тузик». Покачивается, дергает цепь, будто хочет сорваться, полететь по волнам. Забрался в лодку, огляделся. И снова тоскливо сжалось сердце. Все напоминало о папе. Все тут сделано его руками.
Весной они приготовили лодку к дальнему плаванию. Собирались во время папиного отпуска подняться по Дону до самого Цимлянского моря… И вот все готово, а папы нет… Зиночка загнал лодку под мост и, лег на дно и, не сдерживаясь больше, заплакал… Потом слез не стало, но он все лежал. И вдруг услышал странный звук. Выглянул. Па мостках, уткнув голову в колени, сидел маленький мальчишка и горько плакал. Зиночка вытер лицо и поднялся на причал:
— Эй, пацан! Ты чего? Кто тебя?
Он поднял зареванное лицо и между всхлипами выговорил:
— Отняли… лодочку… большие мальчишки… С па-а-ару-сом!
— Ну так чего ж ты ревешь? Разве это горе! — сказал Зиночка. — Ты уже такой большой. Наверно, в школе учишься?
— А-га-а… учу-у-усь. Мне мама уже… букварь купила.
— Ну вот! А хочешь, я тебе книжку подарю? Про собак. Мальчишка глянул черными глазами-смородинками, в которых больше блестели слезы, но уже разгорался огонек любопытства:
— Правда? Про собак?.. Мама обещала. А в магазине нету.
Точно. А лодку мы еще лучше той сделаем. С мотором. Резиновым. И на мачту красный флажок… Тебя как зовут?
—Правда с мотором?.. Костик меня зовут. Симочкин. А тебя?
—Меня — Зиновий.
—Трудное имя, — подумав, сказал Костик. — Можно, я тебя буду звать Зин?.. А «овий» — не буду?
—Можно, — улыбнулся Зиновий. — Хочешь, на лодке покатаю?
—Ага, а нам сторож как надает по шее!
—Не надает. Это моя лодка.
Костик осторожно сел в лодку и затих, завороженный. Бывают же такие счастливые люди! У них есть свои лодки. Захочет — покатается. Захочет — на ту сторону переедет.
Зиночка смотрел на Костика, и в груди его разливалось тепло. Будто там, внутри, что-то оттаивало. Хотелось сделать что-нибудь хорошее для этого смешного, взъерошенного, как галчонок, мальчишки. Он пересадил Костика на корму.
— Назначаю тебя рулевым. Смотри, держи прямо! Костик вцепился в румпель обеими руками. Глаза его сияли. Зиночка перевез его на левый берег. Они искупались и легли на горячий песок. Костик полежал-полежал и решил:
