Юрий Дьяконов - Приказ самому себе
— Ну вот и порядок! — пошутил кто-то и смолк.
На глазах у всех лицо Углова становилось серым, как оберточная бумага. Хватая руками воздух, он неловко развернулся на подгибающихся ногах и рухнул на асфальт заводского двора.
Чудовищное напряжение, хоть и длилось несколько мгновений, сделало свое подлое дело. Через двадцать лет фашистский осколок вторично ужалил бойца в самое сердце.
Его подняли, отнесли в медпункт. Потом отвезли домой.
ПЕРВОЕ ИСПЫТАНИЕ
С тех пор как папа построил лодку, каждое лето приносило Зиночке множество радостей. Они уезжали на рыбалку. Ловили раков в донских ериках. Жгли костры и варили уху.
Отец год от года поручал ему все более серьезную работу. Зиночка привык подолгу грести против течения. Научился находить удобное место для стоянки и рыбной ловли, разжигать костер даже при сильном ветре и во время дождя. Зиночка уже хорошо плавал, но долго не мог решиться переплыть Дон. Отец укоризненно смотрел на него и говорил:
— Эх ты, трусишка!
Щеки Зиночки пылали от стыда. Он низко наклонял голову, готов был расплакаться, но никак не мог преодолеть страх.
Однажды они рыбачили на задонском озере. И вдруг со стороны Азовского моря подул сильный ветер. Отец посмотрел из-под руки на виднеющийся вдали посеревший Дон и забеспокоился:
— Ты хорошо привязал лодку? Видишь, что на Дону делается. Зиночка глянул на отца и вдруг вспомнил: «Тузика»-то он совсем не привязывал! Только чуть вытянул на песок. Думал: «Зачем еще с кошкой возиться? Вон тишь какая». — Я мигом! Посмотрю и назад! — крикнул он и побежал к Дону. Он выскочил из кустов лозняка и ахнул. Лодки на берегу не было.
В серой сумятице волн где-то посреди Дона то появлялся, то пропадал низкий голубой борт «Тузика». Его относило наискосок к Зеленому острову. Он побежал вдоль берега. Обогнал «Тузика» метров на триста и, не раздумывая, кинулся в воду. Одно дело плыть, когда река спокойна, а другое — когда ежесекундно в лицо хлещут сердитые короткие волны, ветер срывает с верхушек пену и забивает водяной пылью глаза, нос, рот… Но Зиночка плыл и плыл. Временами казалось, что «Тузик» не приближается, а он сам барахтается на одном месте. «Только бы догнать… Догнать… Догнать», — сверлило в мозгу.
«Тузика» он настиг у самого Зеленого острова. Схватился за борт, заглянул внутрь и отлегло от сердца: все — одежда, обувь, весла — было на месте. Он опустил ноги и вдруг почувствовал дно. «Значит… я переплыл Дон? Сам!.. В бурю, — подумал он и испугался — я же мог утонуть!» Но страх тотчас отступил, и на смену ему пришла радость: «Сам переплыл. Сам!».
Преодолевая волну, то и дело черпая бортом воду, выбиваясь из сил, Зиночка наконец пригнал лодку к прежней стоянке. Едва успел вычерпать воду, как подошел отец с удочками и садком, полным трепещущей рыбы. «Вот хорошо. Успел я, — подумал Зиночка. — Он ничего и не заметил. Может, не говорить?»
—Ну что ты так долго? Я уж думал: что с тобой приключилось, — и, прищурясь, глянул в глаза сыну.
—Нет, папа… То есть да, папа! Случилось! — решился Зиночка и рассказал отцу все.
—Молодец! — похвалил он. — Только кошку в другой раз не забывай в песок воткнуть. А теперь давай-ка разжигать костер. А то не ровен час, простудишься.
Он не простудился. А ширины Дона перестал бояться навсегда…
Прошлой весной они с папой сделали для «Тузика» небольшой парус и вставную мачту. Отец научил Зиночку управлять парусом, ходко двигаться, меняя галсы, почти против ветра.
Теперь для них открылись новые горизонты. Они спускались вниз до самого Азовского залива. Уходили далеко вверх по Дону. Добирались под парусом до Черкасска, древней столицы донского казачества, основанного еще в шестнадцатом веке.
Зиночка смотрел на старинные казачьи дома, с уважением поглаживал покрытые ржавчиной, некогда грозные пушки бывшей Черкасской крепости. И не переставал удивляться. Там, где он ходит, когда-то ходили такие люди, как Петр Первый, великий полководец; Суворов, Александр Сергеевич Пушкин.
Отец, сам потомственный донской казак, страстно влюбленный в родной край, рассказывал о лихой казачьей вольнице, о ее вождях Степане Разине, Кондратам Булавине, Емельяне Пугачеве, живших в Черкасске, замышлявших здесь свои дерзкие походы.
Но больше всего Зиночка любил рассказы отца о Великой Отечественной войне… Потрескивают ветви в костре. Пламя лижет закопченный чайник на треноге. Над головой бесконечное множество таинственно мерцающих звезд. Отец неторопливо рассказывает о подвигах, совершенных его товарищами. А Зиночка слушает, то лежа на спине, то глядя на загадочную игру огня. И представляется ему, что это он сам, Зиночка, поднимает бойцов в атаку… Бросает связку гранат под гусеницы фашистского «тигра»… Подняв над головой автомат, плывет через Днепр…
— Еще, папа, еще! — просит он, едва отец замолкает. Ведь поздно. Пора чай пить да на боковую. Не выспишься. А на зорьке самый клёв.
Ничего, папа! Не просплю. Я под голову положу полено. В самый раз на зорьке проснусь.
— Чудак! — смеется отец. — Нет, спи уж на думочке, что мать дала. Не бойся — разбужу, — и начинает новый рассказ.
Так бы и слушал всю ночь. Но в папиных рассказах всегда подвиги совершали его командиры, товарищи, а он сам был где-то рядом и ничего такого не делал. Зиночка однажды не выдержал:
— Что ты все про других рассказываешь? А про себя когда?
— Про себя, — усмехнулся отец, — одни балаболки охотно рассказывают. Наврет с три короба и рад… Нестоящий это человек, который все якает. Я да я! — он посмотрел на костер. Задумался — Про меня, небось, дружки мои, что в живых остались, своим пострелятам рассказывают… Да ничего такого особенного я и не сделал. Воевал, как сердце велело. Выполнял приказы…
— А за что ж тебе столько орденов дали да медалей?
— Ну, это другая статья. Там уж командир смотрит, кто чего достоин. Командир… — голос отца дрогнул, — знал бы ты, сынок, кем для меня был капитан Зиновий Николаев. Дороже брата. Хочу, чтобы и ты таким вырос. Потому и дал тебе его имя… Вот был бы жив Зиновий Николаев, он тебе, может, и про меня что вспомнил…
Мама, узнав об этом разговоре, всплеснула руками:
— Да не верь ты ему! Во всем верь, а в этом не верь. Он про себя и рассказывает, только дела свои товарищам приписывает. Я-то знаю… Гордость не позволяет про себя говорить.
Теперь, слушая папины рассказы, Зиночка все время искал: а кто же из героев сам папа. Может, это не Семен Петров, а сам папа ворвался в немецкий дот и, подорвав гитлеровцев гранатой, в упор расстрелял взвод фашистов из их же пулемета?.. Наверно, это он, а не сержант Калюжный, во время переправы через реку, когда фашистские мины рвались вокруг и не было никаких сил продвинуться хоть на сантиметр вперед, решил обмануть врага: приказал самим опрокинуть лодку. И, поднырнув под нее, держась за скамейки, десантники добрались-таки до вражеского берега. Ворвались в штабную землянку и, лишив противника связи и управления, предрешили успех боя, спасли жизнь сотням товарищей…
Вот какой у Зиночки папа… Ах, папа, папа! Почему же ты про тот осколок никому, даже маме, не сказал?..
Второй месяц лежит папа в госпитале инвалидов Отечественной войны. Ежедневно туда ходит мама. А Зиночку с собой не берет. Говорит: детей не пускают. Вот Зиночка и вспоминает все, что они с папой делали, где были, о чем разговаривали.
Мама возвращается из госпиталя бледная. Невпопад отвечает на вопросы. Стала все забывать. Придет на кухню или в комнату, смотрит мимо Зиночки странными, невидящими глазами, трет пальцами
виски и шепчет: «Зачем?.. Зачем же я пришла?.. Ага, вспомнила!.. Нет. Не то…»— повернется и пойдет в другое место.
Зиночка боится расспрашивать ее о папе. Мама сразу начнет улыбаться и говорить весело:
— Все хорошо, Зиночка! Врачи говорят, что ему скоро разрешат ходить!.. Тогда он быстро поправится. И мы вместе поедем на море. Ты ведь хочешь на море?..
Да! Зиночка всегда хотел увидеть море. Но ему не надо никакого моря. Ему ничего не надо!.. Только бы мама не улыбалась так. Не говорила так. От этого становится страшно.
Ночью Зиночка подходит к двери и слышит, как мама плачет, уткнувшись в подушку. И он тоже долго не спит. А днем ходит по двору из угла в угол и все думает, думает… Наконец он решил сам: сходить в госпиталь и узнать о папе всю правду.
Со страхом подходил он к длинному кирпичному зданию на Двадцать шестой линии. Робко постучал. Толстая тетка с перевязанной щекой, глянув из окошечка, сказала неласково:
Чего тарабанишь! Передачи до трех, — и захлопнула дверку. Обиженный Зиночка завернул за угол здания и вдруг услышал:
—Эй, пацан! Иди-ка сюда!
—Это вы меня зовете? — спросил он дяденьку в голубой пижаме, выглядывавшего из-за полуразрушенной стены.
