Александр Ященко - Хруп Узбоевич
Дальнейшие события показали, что это было так и в действительности.
IV
Мое новое помещение. — Кабинет и его читатели. — Одиночество и его последствия. — Первые шаги самообразования.
Я и теперь еще недостаточно ясно представляю себе причину, почему я, не в пример остальным крысам дома, не была убита, а, напротив, попала в условия, еще более благоприятные в известном отношении, нежели жизнь в двух подпольях. Стараясь разрешить этот вопрос теперь, я останавливаюсь на мысли, что тут дело было не без участия двух девочек и их матери, которые в последующей моей жизни, как будет видно, осыпали меня одними только ласками.
Впрочем, справедливее всего будет отнести все просто к счастливой судьбе моей, не допускавшей рано погибнуть такой рассудительной крысе, какой я была тогда и какой еще более стала впоследствии.
Не прошло дня после пережитых ужасов, как я была водворена в просторное помещение из железных прутьев и с металлическим дном. Это помещение было неизмеримо мало в сравнении с подпольями, но оно было все же просторно для свободных движений, а главное, находилось в чудном месте. Клетка, о которой идет речь, стояла на широком подоконнике неподалеку от большого стеклянного сосуда с растениями и водой, в которой двигались предиковинные в то время для меня создания — рыбы.
Я видела их еще впервые. Окно выходило на просторное место, обставленное какими-то высокими предметами с цветными вершинами; между ними вились вдаль желтые, широкие пути, цвета подпольных опилок. Они шли среди цветистых кучек и подстилок. Короче — таким мне показался тогда чудный сад в цвету, на который выходило окно рабочего кабинета хозяина дома. Сам кабинет, когда я свыклась с неволей, был для меня интересен не своеобразностью новых для меня предметов, — я начинала привыкать к постоянной смене обстановок, — а тем, что он был полон жизни. Я говорю не о людях, которые то и дело приходили сюда, а о тех новых для меня животных, которые, подобно мне, жили здесь, хоть в холе, да в неволе.
В то время я долго не могла успокоиться от сильных впечатлений, производимых на меня всяким новым живым созданием, так неожиданно появлявшимся перед моим испуганным взором. Но теперь, когда все в далеком, дивном прошлом, я постараюсь отнестись спокойнее к своему повествованию.
Моими соседями по несчастью или счастью, как хотите, были: рыженькая белка, как оказалось впоследствии, довольно глупое существо, три премилых, но тоже глуповатых кролика, серый попугай, сидевший в высокой клетке, разные ползающие и шмыгающие животные, жившие в просторном ящике, покрытом сверху проволочной сеткой, да рыбы, о которых я уже упомянула. Это были постоянные обитатели кабинета, а временами в нем бывали и другие.
Попав в свою просторную клетку, я первым долгом позаботилась об уголке, в который могла бы скрываться, хотя бы от глаз непрошенных свидетелей. Это оказалось делом очень легким, так как в углу клетки был прикреплен целый деревянный глухой, но с хорошим круглым входом ящик, посыпанный на дне опилками. Присутствие дерева было приятно мне в том отношении, что под боком имелся запас материала, годного для подтачивания зубов.
В этом ящике, как и во всей клетке, была та особенность, что дно по желанию хозяина кабинета — в этом я убедилась еще в день моего водворения — куда-то задвигалось с лежавшими на нем опилками и под ним оказывалось новое дно, но уже чистое. Впоследствии я вполне поняла это странное обстоятельство, так как таким путем ко мне каждый день появлялась новая подстилка из свежих чистых опилок. Это мне было по душе, так как я еще в своем старом подполье среди своих сотоварок отличалась любовью к чистоте.
Надо сказать правду, что первые дни я предпочитала сидеть в своем не совсем уютном, но все же защищенном убежище и вылезала из него только по ночам. Мучимая голодом, я выходила с щемящим чувством не найти нигде чего-либо съестного, но как приятно было мое изумление, когда я то и дело находила на полу своей тюрьмы все, что необходимо для крысиного желудка и зубов. Последнее обстоятельство меня особенно радовало, так как, сами посудите: каково, за неимением ничего другого, разрушать собственное и единственное убежище для того только, чтобы подтачивать свои зубы! Я находила положенным и косточки, и корочки хлеба, и овощи и кусочки моего излюбленного лакомства — поджаренной ветчины. К стыду своему должна сознаться, что я все-таки кое-где погрызла деревянные стенки моего ящика. Что делать: мы так любим наши зубы!
Первое время меня огорчало только, что я не могла делать, по привычке, запасов, но я скоро перестала об этом думать: стол мой всегда был обилен, и я никогда не могла жаловаться на голод. У меня даже был крепкий прозрачный сосудик со свежей водой. Свежая вода! — это была уже роскошь…
Но самое главное это то, что мне приходилось жить снова в обществе и, что меня смущало, очень часто в обществе людей. Правда, я скоро убедилась, что прутья клетки, не допуская моего бегства, в то же время защищали меня от вражеских нападений, но я очень хорошо заметила, что людям ничего не стоило пробраться рукой ко мне через поднимавшуюся стенку, т. е. дверцу клетки. Впрочем, в случае чего, я была всегда готова пустить в дело свои острые зубы. Жить на виду у всех мне было очень не по душе, и я подолгу просиживала у себя в ящике, придумывая способы избегать общения. Однако, придумать я ничего не придумала, а через несколько дней просто вполне свыклась со своим положением. Я даже перестала бояться взглядов и движений своих обычных посетителей, из семьи моего хозяина — буду так называть хозяина кабинета, — а спустя недели две давала им щекотать себя сквозь прутики по шерстке и брала прямо из рук приносимые мне лакомства. На этом, впрочем, остановилось все наше общение, но все же с этого времени я перестала их считать врагами, по крайней мере, по отношению ко мне.
Особенно любила я посещение двух маленьких девочек которые таскали мне разные разности, иногда даже, к удивлению моему, совсем не съедобные. В таких случаях я считала подарок предметом для точения моих зубов. Таким образом я раз уничтожила, правда безо всякого дурного умысла, принесенное мне подобие человека, за что неожиданно получила несколько диких взглядов и сердитых звуков со стороны няни. Я должна сознаться, что я так и не могла привыкнуть к этой женщине и при ее появлении у клетки уходила в свой ящик.
В последующей жизни моей я не раз убеждалась, к великому своему огорчению, что большинство людей ненавидит нас, и даже внешний вид наш у них вызывает нечто, вроде омерзения. Знаю, что многие из нас живут очень нечистоплотно, но зачем распространять недоброжелательство на всю крысиную семью? Чем мы виноваты, что природа указала нам известный образ жизни и придала этот вид, который так непривлекателен в глазах людей? Это великая несправедливость, так как мы во всем этом столько же виноваты, как те, кто ненавидит нас.
О, как дороги мне теперь те немногие люди, друзья животных, которые и в крысах видят законные творения природы! С каким чувством благодарности вспоминаю я теперь тех первых друзей — двух девочек и их отца! Но… вернусь лучше к описанию своей жизни около этих людей…
Животные, жившие поблизости от меня, интересовали меня прежде своим видом, но потом я старалась вдуматься в значение их движений и вообще поведения. Это была трудная задача, удававшаяся мне только отчасти. Я, например, изучила, что попугай, когда он был в добром расположении, кричал как-то особенно отчетливо и при этом удивительно напоминал крик людей. Когда же он был сердит, то орал благим матом, пока раздосадованный хозяин не покрывал его клетку темным плащом. Тогда птица успокаивалась. Белка, по-моему, была просто дурочка, которая не носилась ни с какими мыслями, а поев — бегала в какой-то вертушке, побегав — ела, поев — спала, поспав — опять бегала, и так — бесконечно. Я много думала, зачем устроили ей эту вертушку, но узнала об этом уже на склоне своих лет. Оказывается, что проворство этого зверька требует постоянных упражнений, и без этого беганья белка сильно тосковала бы. Не знаю — так ли это? Я, ведь, сама не принадлежу к числу попусту бегающих животных.
Кролики, в которых я признала, как и в белке, некоторое сходство с собой по устройству передних зубов, — у них, впрочем, их больше, чем у белки, — были вечно заняты едой и спаньем. Рыбы и животные большого ящика не наводили меня ни на какие размышления. В то время они мне казались только потому и живыми, что двигались. Никаких соображений у них я не допускала. Жизнь меня научила, что я в этом глубоко ошибалась.
Однако так жить, как я жила, т. е. довольствоваться беспечной жизнью, можно было только на воле, где вся прелесть жизни выражается в полной свободе действий и в спокойном ожидании будущего. Какая же свобода действий была доступна для меня в этой клетке, хотя и богатой? И какие мечты могла я иметь о будущем? Все мои действия были ограничены тесным кругом области клетки. Сидя у себя в ящике, я понемногу из простой любознательной крысы превращалась в крысу-мыслителя, так как поставила себе трудно разрешимый вопрос: чем заполнить в душе своей то место, которое освободилось с потерей свободы? Над разрешением этого вопроса я ломала свою голову целые дни и ночи. Впрочем, с внешней стороны никто бы этого не заметил, так как я, наверное, казалась всем добродушной крысой, вполне примирившейся со своей судьбой, исправно евшей, забавно умывавшейся и разрешавшей некоторым щекотать ее шерстку. Но вот одно событие вновь изменило характер моей жизни, на сей раз уже не внешние ее проявления, а мой внутренний мир.
