Борис Раевский - Товарищ Богдан
Тут же сидел за столом какой-то коренастый крепыш в плаще. Он был чем-то вроде помощника у "боксера". И все время молчал, как немой.
— Ти есть голодний? — спросил "боксер" у Бабушкина и ткнул рукой в угол: там, прямо на полу, стояли консервные банки. Бабушкин вскрыл одну из них. Бобы. Не очень-то вкусная еда, особенно когда сало застыло. А разогреть негде. Но Бабушкину было не до выбора. Он пристроился поудобнее и опустошил всю двухфунтовую банку.
"Боксер" объявил: отправка завтра, в восемь утра. Маршрут — до Франкфурта, а там их сольют с другой группой.
Все улеглись вповалку.
Утром поели те же бобы.
Шагая на вокзал, Бабушкин слушал, о чем толкуют завербованные. В общем, ехали охотно. Здесь в Германии, судьба их не баловала. А в Америке, по слухам, жизнь богатая. Вербовщик обещает каждому работу, а со временем — и свой домик в рассрочку.
— Хуже не будет, — подытожил один из бродяг.
В поезде их поместили всех вместе, в один вагон. Бабушкин подметил: вербовщик и его помощник устроились так, чтобы видеть всю свою "команду".
Поезд шел на северо-запад. Это было на руку Бабушкину. Пускай вербовщик везет его ближе к Лондону.
"А приятно все-таки ездить с билетом! — подумал Бабушкин. — И не в товарном…"
Но вот поезд стал приближаться к Франкфурту.
"Нет, больше мне с вами, мистеры, не по пути, — подумал Бабушкин. — Неужто я бежал из русской тюрьмы, чтобы стать рабом на американских плантациях?"
Он встал, вышел в тамбур. Вагон сильно качало. Значит, скорость большая.
Бабушкин вернулся на свое место. Выждал, когда поезд пошел в гору.
Снова вышел в тамбур. Поезд на подъеме замедлил ход.
Бабушкин рванул дверь. В лицо ему ударил ветер.
"Ну, мистеры, кланяйтесь президенту!" — он спустился на нижнюю ступеньку и прыгнул…
13. Мистер Рихтер
Маленький пароходик, пыхтя и отдуваясь, шел через Ла-Манш. На носу, возле зачехленной шлюпки, засунув руки глубоко в карманы тужурки, надвинув фуражку на лоб, похожий на бродягу, стоял Бабушкин и глядел вперед: там должна появиться Англия. Но туман, густой как сметана, окутывал пролив: ничего было не разобрать.
Бабушкин закрыл глаза, и так, стоя, привалившись к шлюпке, дремал. Ему казалось: то он колесит в пустом товарном вагоне по Германии; то в эшелоне, набитом мешками сахара, переезжает во Францию; то трясется, забравшись на крышу вагона, к берегу моря.
Неужели самое трудное уже позади?
Бабушкину чудится: усталый и голодный, снова входит он в немецкий кабачок.
"Битте", — говорит хозяин и, видя, что гость не понимает по-немецки, жестами предлагает раздеться, умыться.
Трактир аккуратный, чистенький, как все у немцев.
Бабушкин уже отвык от чистоты, тепла. Так хорошо бы посидеть, отдохнуть!.. Но как снять шапку? Проклятые зеленые пряди!
Он нахлобучивает поглубже фуражку, поворачивается и уходит.
А ночевки?! Где он только не спал! И на скамейках, и в стогах сена, и в сараях. Однажды даже на кладбище ночевал.
"Капиталы" его быстро иссякли. А есть-то надо?! Он пристраивался в очередь безработных у благотворительной столовой: все же бесплатная тарелка супа и ломоть хлеба. В одном городке нанялся грузить дрова на баржу. В другом месте копал картошку.
…Пароходик дал низкий протяжный гудок. Долго перекатывался он над морем, прижатый туманом к самой воде.
Разлепив усталые веки, Бабушкин спустился в обшарпанный салон, сел в углу и заснул…
…Вскоре он уже был в Лондоне.
"Наконец-то!" — Бабушкин медленно брел по оживленным улицам.
Теперь осталась последняя, но нелегкая задача: найти мистера Якоба Рихтера, а потом через него — Ленина.
Иван Васильевич шагал, разглядывая огромные магазины, рестораны, потоки людей.
Свернув влево с шумного проспекта, он неожиданно попал в аристократический квартал. Тянулись тихие, заботливо убранные скверы. В глубине их — нарядные особняки, увитые зеленью, с огромными зеркальными окнами и внушительными швейцарами. Бесшумно катятся сверкающие кебы.
Бабушкин пересек несколько улиц — картина вдруг резко изменилась. Узкие, грязные переулки с развешенным над мостовой бельем, рахитичные бледные малыши на задворках.
"И здесь, как в России, — подумал Бабушкин. — Два Лондона, так же как два Питера и два Екатеринослава".
— Кинг Кросс Род, Холфорт Сквер… — спрашивал он у прохожих.
Те что-то подробно объясняли, но Бабушкин следил только за их жестами: по-английски он все равно ничего не понимал.
На одной из улиц громадный "бобби"[5] в каске толкал перед собой хилого мальчишку — вероятно, уличного вора. Целая толпа шла сзади, гикала, свистела.
"Знакомая картина", — подумал Бабушкин.
Он свернул направо и очутился на Холфорт Сквер, возле станции Кинг Кросс Род. Сердце стучало неровно, толчками. Во рту вдруг запершило. Переждав минутку, чтобы успокоиться, он подошел наугад к одному из трех домов, выходивших на площадь, и постучал молотком в дверь.
— Мистера Якоба Рихтера, — взволнованно сказал он открывшей женщине и подумал:
"Наверно, нет такого…"
— Плиз, кам ин[6], — вдруг приветливо ответила та, удивленно глядя на странного оборванца и жестом приглашая его войти.
Бабушкин вошел. Его провели в маленькую прихожую.
— Мистер Рихтер! — воскликнула хозяйка.
Сверху, из комнаты, выходящей на площадку лестницы, отозвался мужчина.
Он что-то сказал по-английски. Что — Бабушкин не понял, но голос показался ему странно знакомым.
"Чушь! — отмахнулся он. — Знакомый? У меня? В Лондоне?"
Видимо, мужчина сказал что-то веселое. Женщина засмеялась. А невидимый мужчина еще что-то произнес.
И опять Бабушкину показалось, что голос этого мистера удивительно знаком ему.
"Бред! — нахмурился он. — Этого еще не хватало!"
Дверь из комнаты отворилась. На площадку вышел невысокий, подвижной человек.
— Ко мне? Кто бы это? — чуть-чуть картавя, спросил он по-английски.
Бабушкин слова не мог вымолвить от неожиданности. Мистер Рихтер — это и был Ленин.
14. Лондонские ночи холодные
Бабушкин проговорил с "мистером Рихтером" с восьми вечера до глубокой ночи.
Еще бы! Ведь уже почти три года не виделись.
Ильич прямо-таки засыпал Ивана Васильевича вопросами. Ленина интересовало все о русских делах. Все, решительно все! Иван Васильевич едва успевал ответить на один вопрос, а Ленин тут же нетерпеливо задавал следующий.
Беседуя, Ильич вставал, делал несколько быстрых шагов по комнате, заложив большие пальцы обеих рук в проймы черного суконного жилета. Бабушкин улыбался: эта привычка была так знакома ему!
Крупская сидела тут же, в столовой, на диване. Кутаясь в плед — была уже осень, и лондонские улицы застилал промозглый туман — с удивлением и радостью слушала она Бабушкина.
Подумать только! Неужели это тот самый простой рабочий парень, который всего-то лет восемь назад пришел к ней в вечернюю воскресную школу и заявил, что образования у него "четыре класса на двоих с братом"? Тот парень, который однажды на уроке глубоко задумался, глядя в окно, а потом с искренним недоверием спросил: "Так неужто ж вот эта крохотная звездочка поболе Земли?"
А теперь перед Крупской сидел опытный революционер-подпольщик. Ясно и убежденно рассказывал он Ленину о последних стачках в России, о жандармском полковнике Зубатове, хитром и умном, который организовал свой фальшивый "Рабочий Союз" и обманом завлекает туда пролетариев.
Поглядев на его волосы, Надежда Константиновна улыбнулась. Они лоснились и сверкали под лампой.
"Будто в классе. Когда он, придя первый раз, смазал их репейным маслом".
Но Крупская знала: на самом деле волосы у Бабушкина сейчас блестят вовсе не потому.
Просто они были недавно вымыты и еще не успели просохнуть. Четыре раза меняла в тазу горячую воду Надежда Константиновна, пока черные с зелеными прядями и малиновыми потеками волосы Бабушкина не обрели свой обычный русый цвет.
…В час ночи Надежда Константиновна решительно встала:
— Все! Пора спать!
Она постелила в столовой на диване простыню, принесла подушку, а вместо одеяла положила свой плед.
"Хоть и шерстяной, но тонкий", — покачала она головой.
Однако лишнего одеяла не было.
Бабушкин лег и сразу как в омут провалился. Немудрено! Так давно уже не спал в постели, мягкой и чистой. Все на полу, на скамейках, скорчившись, прямо в одежде.
Вскоре дверь в столовую бесшумно отворилась. Тихо ступая, вошел Ленин. В руках у него было пальто. Осторожно накрыл им Бабушкина поверх пледа.
Иван Васильевич, хоть и крепко спал, но по выработанной годами привычке подпольщика сразу разлепил веки. Хотел что-то сказать.
