Вадим Шефнер - Облака над дорогой
Когда он наелся вдоволь, мы пошли дальше. Здесь уже не было каменных памятников — всё деревянные кресты. Потом всезнающий Васька показал нам могилы наших товарищей, погибших при взрыве на полигоне. Среди старых, осевших, почти сравнявшихся с землей могил, среди высокой темной травы рядом стояли новые белые кресты; под ними лежали Дмитрий Зубков, Николай Лопастов, Леонид Сомов…
Странно было знать, что здесь, под этими свежими насыпями, под этими еще пахнувшими смолой крестами, лежали мои товарищи по школе, по играм и дракам на богородицыном дворе. Не верилось, что больше нет — совсем нет! — Кольки Рыжего и что добродушный Скиля теперь зовется Леонидом Сомовым, но и это — только надпись на поперечине креста, потому что и Леонида Сомова никакого нет, совсем нет.
Мы приумолкли и молча пошли дальше, в самый конец кладбища. Там, на краю кладбища, откуда сквозь решетчатую ограду виднелось поле, были могилы без крестов, — стояли деревянные красные обелиски с фанерными звездами. Их было мало, в те времена только коммунистов и комсомольцев хоронили без крестов.
Могилы эти были скромны, просты, но многие из них были украшены цветами, а возле обелиска комсомольца Петра Терентьева, убитого кулаками в селе Пашевке, лежало несколько больших хвойных венков, перевитых красными и черными лентами.
Всю дорогу обратно мы шли молча. Мне было грустно, почему-то вспоминались дни, проведенныев санчасти. Хорошо там было, не то что на Последней улице.
Вернувшись в теткин дом, я пробрался на кухню и, улучив момент, когда тетка вышла из кухни, подошел к топящейся плите, взял березовое полено, лежавшее возле плиты, и стал сдирать с него бересту и бросать в топку. И каждый раз береста свертывалась внутрь той стороной, которая на полене была наружной.
Я отодрал ленту бересты с другого полена — и эта свертывалась так же. Попробовал с третьего полена — то же самое. Бросая бересту в огонь, я представлял себе рыжего ветеринара и думал о том, что он делает сейчас.
За этими размышлениями я совсем не заметил, как в кухню вошел Кургазов, как встал он возле меня. Подняв голову, я увидел над собой его лицо, увидел, что он плавно заносит руку, чтобы ударить меня. Инстинктивно я схватился за тонкое полено, сжал его в руке и, кажется, слегка приподнял, — и вдруг этот человек отвел свою руку и сказал:
— Бересту чего даром жжешь? Не ты покупал! Убирайся из кухни!
По глазам его видно было, как ему хотелось ударить меня, — да боится, боится…
Больше он не пытался меня трогать, только совсем перестал пускать в комнаты, — теперь и еду мне выносили в прихожую.
Как мне помнится, внешность Кургазова никак не соответствовала его сущности. Это был в меру полный человек с большими карими глазами и узким ртом. Одевался он хорошо, чисто. Все его движения были плавны, округлы; даже когда он рукоприкладствовал — и тогда взмахи рук его не казались резкими, как у других людей в гневе. Вид его внушал доверие; может быть, поэтому дела его шли успешно, лавочка в центральной части городка давала ему неплохой доход.
— Этот ерша за щуку продаст, — говорили о нем, и нельзя было понять, в осуждение это говорится или в похвалу.
Кургазов жульничал всерьез, будто дело делал. Он во всем хотел выгадать. Он даже в зеркало свое никогда не смотрелся при бритье, всегда в теткино.
Кургазова я ненавидел. Это была моя первая ненависть. Тетку я не любил только в те минуты, когда она меня била, а когда я ее не видел, то просто забывал о ней и не питал в это время никаких чувств — ни любви, ни злобы. Кургазов меня не трогал. Однако его я ненавидел и тогда, когда его не было перед глазами.
«Я убегу отсюда, но когда-нибудь я сюда вернусь, — уже совсем другим, взрослым, сильным вернусь; и тогда плохо придется здесь кое-кому!» — так думал я.
Шарманщик
Однажды тетка послала меня на рынок, там фитиль для лампы можно было купить дешевле. Она долго наставляла меня, в каком ларьке купить, и предупреждала:
— Потеряешь деньги — лучше живым домой не приходи. Понял?
— Понял, — ответил я.
— Ну, иди, да смотри у меня!
— А деньги-то, тетя, — сказал я.
Этого вопроса она только и ждала:
— Всем вам, злыдням окаянным, деньги да деньги. Навязались на мою голову, дармоеды паршивые! Игоречек-то деньги не клянчил, не обирал меня. А вам только бы кровь мою сосать, подкидыши!
Она ругала меня во множественном числе, словно ее обступала целая толпа мальчишек, просящих денег. Наконец она вытолкала меня из комнаты и долго возилась за закрытой дверью. Потом вынесла деньги.
Рынок был далеко от Последней улицы, я прошел весь городок, прежде чем добрался туда. Фитиль я сразу купил, спрятал его в карман и пошел бродить по толчку, где продавалась с рук всякая всячина. Чего здесь только не было! Здесь можно было купить и сапоги, и швейную машину, и кастрюлю, и самую неожиданную вещь — например, чучело белки или приспособление для сбивания яичных белков.
Помню, какая-то женщина продавала кофейную мельницу, а рядом рыжий веселый мужчина держал в руках два свеженаписанных портрета. «Рафаэль» — суриком написано было под одним портретом; под другим было выведено; «Христофор Колумб (откр. Америку!)». Оба иностранца так походили друг на друга, что я решил: наверно, братья, близнецы, оттого их портреты и продают вместе. Но, вглядевшись в продавца, я заметил, что близнецы похожи на него, и очень удивился сходству.
На другом конце рынка торговали живностью. Здесь земля была вязкая, пахло сеном, навозом и козлами. Вокруг коров теснилась толпа. Коровы грустными, глуповато-красивыми глазами смотрели вокруг, мотали головами. В их движениях чувствовалось смутное беспокойство. Козы — те были спокойно-веселы, нагло посматривали на хозяев, как бы желая сказать: «Продавайте, продавайте, нам-то хуже не будет!» Бараны были такие, как всегда, — эти, видно, ничего не понимали.
Вдруг издали услышал я музыку и пошел на звуки. У края рыночной площади, на ступеньках старинных торговых рядов, стоял известный всему городу Коновиев — плотный человек в черных очках-консервах. Он вертел ручку шарманки. Из шарманки сочилась грустная мелодия. Не торопясь, словно припоминая что-то, рассказывала шарманка каждому, кто слушал, о чем-то своем.
Я вспомнил Валю, розоватый закат за пустырями, за низкой стеной кустарника; вспомнил поезда, идущие по дальней насыпи. Слепой внезапно уверенным и рассчитанным движением последний раз крутнул ручку, сдернул с головы кепку, отошел на шаг от шарманки и зычным командным голосом произнес: «Уважаемые граждане и бывшие господа, пожертвуйте бедному слепому, жертве империалистической войны!»
В кепку стали бросать деньги, потом слушатели разошлись, и Коновиев спокойным, выверенным движением опорожнил кепку, ссыпал деньги в карман. Мне спешить было некуда, и я остался ждать, когда он снова заиграет.
Историю этого Коновиева знали многие в городке. Он не был «жертвой империалистической войны». До того как Коновиев ослеп, он был полицейским и славился своей жестокостью и еще тем, что почти никогда не бывал трезвым. Из-за пьянства он и ослеп. Когда в 1914 году запретили продавать водку, алкоголики стали пить ханжу, политуру и всякую дрянь. Коновиев, хлеставший без конца денатурат, через два года после начала империалистической войны ослеп. Так что с этой стороны его, пожалуй, и можно было считать инвалидом войны. Потом, после революции, он вынырнул на рынке с шарманкой.
Сейчас он стоял на ступеньках старых торговых рядов и вертел ручку своего инструмента, — я дождался-таки нового сеанса. Грустно, задумчиво пела шарманка свою песенку, а кругом стояли слушатели.
Вдруг с площади, из базарной сутолоки, послышались крики. Взметнулись кулаки, кто-то заорал: «Бей вора! Бей его!»
— Ой, не буду, ой, не буду! — заголосил избиваемый.
— Так и надо ворюге! — заорали торговки. — Милицию! Милицию сюда! — крикнул кто-то.
Слушатели отхлынули от Коновиева и бросились к месту происшествия. Я же замешкался, и в эту минуту слепой, прервав музыку, спросил: «Кто тут есть?»
— Это я, дяденька, — пришлось ответить мне.
— Ну-ка, сюда придвинься…
Я подошел к нему. Он провел рукой и схватил меня за пальцы.
— Рассказывай, кого бьют, как бьют! — И больно сжал мою ладонь. Его пальцы были гладки и тверды — железо, обернутое в бархат. — Ну, чего молчишь? — спросил он. — Отсюда, со ступеньки, хорошо видно!
— Дяденьку бьют, — сказал я.
— Молодой он, старый?
— Лет восемнадцать ему.
— Не дяденька, значит, а парень. Комсомолец, верно.
— Украл он что-то, не комсомолец он, — ответил я.
— Не спорь, огарок, — ответил слепой, крепче сжимая мне руку.
То ли оттого, что передо мной избивали человека, то ли из-за боли в руке от железной хватки слепого — слезы нахлынули мне на глаза, и я почти ничего не видел.
