Айвен Саутолл - Лисья нора
— Дядя Боб!
Нет, стояла тишина. Кену только почудилось, что он крикнул.
Подушка разлетелась на куски, превратившись в обрывки, лохмотья и пыль; поток листьев, сучков и плесени прорвался сквозь паутину из корней, и Кен полетел вниз.
Глава шестая
Шурф
Джоан сидела в самом конце сада на пороге курятника, прижимая к себе своих бентамских курочек, воркуя с ними, когда услышала, как Фрэнси разговаривает сама с собой. Фрэнси рвала георгины. У нее в руках уже был букет больше ее самой.
— Все ушли. Ушли и меня бросили. Мне не разрешают рвать георгины. Мама сказала, что нашлепает меня, если я буду рвать георгины, но мама тоже куда-то ушла. Я попрошу Томми Бэйрда жениться на мне. Томми Бэйрд нравится мне больше, чем Чарли Бэйрд. Томми Бэйрд никогда бы не ушел. Все ушли, а меня бросили. Мамочка ушла, папочка ушел. Джоан велела мне заткнуться. Джоан не разрешают говорить мне «Заткнись!»…
В саду со стороны дома появился Хью. Он шел с трудом и непрерывно звал Джоан, звал и звал, словно его жизнь зависела от того, откликнется она или нет.
— Я здесь! — крикнула она. — В курятнике. Далила и Иезавель остались в живых. Лиса их не тронула.
— Вы все от меня убежали, — заверещала Фрэнси, швырнув георгины на землю. — Вы все гадкие, бросили меня одну.
У Хью кололо в боку, он прижимал руку к больному месту, и при виде бегущей прямо на него Фрэнси, которая вся кипела от негодования, он по-настоящему разозлился. Фрэнси, хоть она и маленькая, не имеет права кипятиться, во всяком случае сейчас. Он показал ей кулак, и Фрэнси остановилась как вкопанная.
— Тебе не позволяется меня бить! — закричала она, — Я скажу мамочке, что ты меня ударил.
Хью, которого несправедливо обвинили, по-прежнему прижимая бок, только сверкнул на нее глазами и, обратившись к Джоан, с трудом выдохнул:
— По-моему, Кен погиб.
Джоан побледнела.
Он исчез. Земля проглотила его. Правда. По-настоящему проглотила.
Джоан молчала. Она была не в силах произнести ни звука.
— Кен погиб, — заверещала Фрэнси, — Кен умер, как умирает цветок. Почему Кен умер? Я не хочу, чтобы Кен умер, как цветок.
— О господи, — вздохнул Хью.
— Я не хочу, чтобы Кен умер, как цветок. Люди не умирают, как цветы.
— Что случилось? — наконец выдавила из себя Джоан, — Как это произошло?
— Он спустился в овраг. Погнался за лисой, залез в кусты ежевики и там застрял. Ужас один! А потом земля вдруг разверзлась, как ребята нас и предупреждали…
— Я не хочу, чтобы Кен умер, как цветок, — зарыдала Фрэнси.
— Я должен найти веревку, — заикаясь, произнес Хью, — Папа, наверное, собирается лезть вниз, чтобы вытащить его.
— Я не хочу, чтобы папочка умер, — верещала Фрэнси. — Не хочу, чтобы папочка был мертвый, как цветок.
Джоан схватила ее, прижав к себе, но и сама не смогла сдержать слез, и куры, кудахтая, слетели с ее колен.
Кен, изо всех сил зажмурив глаза, падал долго-долго, несколько часов. Он умер, потом снова ожил. Звонили телефоны, и выли сирены. Он сломал себе позвоночник и провел несколько месяцев в больнице. Он был без сознания, и отец с матерью, сопровождаемые полицейским эскортом, промчались триста пятьдесят семь миль со скоростью восемьдесят миль в час, чтобы быть около него в больничной палате.
Потом он перестал падать. Подушка из перегноя разорвалась в одну секунду. В следующую секунду Кен падал вместе с ней. А еще через секунду Кен и весь мусор, вся пыль, ветки и плесень образовали кучу на дне шурфа, и Кен понял, что в падении самое страшное не то, когда летишь, а то, когда падение начинается и когда оно завершается.
Он боялся шевельнуться, боялся открыть глаза. Оцепенев от страха, он ждал, когда заболит сломанная рука, сломанная нога или сломанный позвоночник.
Но боли не было.
Он попытался осмотреть свое тело, не открывая глаз. Он видел его, как порой видел в зеркале: худое, вытянутое, без единого изъяна. Он осмотрел его внимательно: все было как всегда. Ничего не сломано. Все это он понял с закрытыми глазами.
Затем он начал ощущать тяжесть и прикосновение каких-то предметов. Большая часть его тела, казалось, превратилась в большую руку, которая ощущала предметы: они кололись, были сырыми или хрупкими, ломались и продолжали падать. А все прочее в нем стало большим-пребольшим носом, который чувствовал запахи: воняло плесенью, пылью, сыростью — так обычно воняет от кучи мусора под домом. И еще он слышал разные звуки: легкий топот, где-то потрескивало, шуршало, хлюпало. Но голосов не было слышно. Ни тети, ни дяди, ни ребят.
Когда он наконец открыл глаза, кругом стояла непроглядная тьма. Он даже не поверил, что открыл глаза: все черным-черно и ни единого очертания предмета. Сплошная пустота, вакуум. Он открыл глаза пошире, еще шире. Та же пустота. С закрытыми глазами было легче смотреть.
Правда, боль так и не появилась. Еще появится, решил он, иначе быть не может.
Рукам захотелось вдруг задвигаться, но на их пути попадалось все колючее, сырое, хрупкое и ломкое. Он принялся отпихивать эти предметы от себя. Тогда они окружили его со всех сторон. Он начал отбрасывать их в стороны. Они появились у него в волосах и на лице. Он стал сдирать их с себя.
Он никак не мог остановиться.
Затем он открыл глаза и увидел свет, формой похожий на вырванную из книги страницу. Сначала, когда он смотрел вверх и вниз и по сторонам, везде было темно, но теперь он видел верх. Оттуда шел свет. Он надеялся, что вот-вот увидит лица, которые будут смотреть на него, как смотрят оплакивающие покойника в могилу, но там никого не было. Только пятно света, перекрещенное корнями деревьев, которые были похожи на костлявые пальцы, на сеть, а то и на зарешеченное окошко. Как высоко это пятно? Шестьдесят футов? Но он плохо представлял себе, что такое высота в шестьдесят футов. С таким же успехом это могла быть высота в шестьдесят миль. Ему казалось, что это зарешеченное окошко, но с таким же успехом это могла быть и могила.
Ужасно болели руки. Он, наверное, содрал кожу, когда цеплялся за корни. Он сжал руки и попробовал их полизать, но у них был противный привкус плесени. Все кругом было гнилым и заплесневелым? А внизу стояла вода, и с каждой минутой ее становилось все больше и больше.
Дядя Боб махал секачом на длинной ручке, как ятаганом, яростно рубя кустарник кривым лезвием и ломая растения обратной его стороной.
Он давно не любил кусты ежевики, он питал к ним ненависть. Обычно царапина от колючки раздражала его, а несколько царапин кряду выводили из себя. И теперь эта ненависть, ярость, а главное, глубокая озабоченность судьбой Кена превратили его из человека разумного в ожесточенное существо, неистово машущее секачом.
Тетя Кэт, то и дело нервным движением руки приглаживая волосы, была ни жива ни мертва от страха. С граблями она была справиться не в силах: ее пугал свист секача, пугала охватившая мужа ярость. Она боялась, что он может поскользнуться или не рассчитать удара и вонзить нож в нее или в себя.
А он трудился, как заведенная машина, не обращая внимания на порезы и на боль в мышцах, не привычных к такому физическому напряжению. Он не был рослым мужчиной с хорошо развитой грудной клеткой и сильными руками, но он методично вгрызался в чащобу фут за футом, пока не очутился по пояс среди кустарника, теперь уже похожего на колючую проволоку, острые шипы которой вонзались ему в ноги, цеплялись, как стрелы и пики, за рубашку, а перед ним по-прежнему стояла огромная, непреодолимая стена ежевики.
Он чувствовал царапины, и волдыри, и боль в мышцах от каждого удара секача, и пот, и кровь, которые ручьем лились из него, но ничто не могло его остановить. Охватившее его отчаяние было отчасти вызвано и тем, что он вынужден был рубить кусты ежевики, отчасти же тем, что ему пришлось действовать неправильно, но зато это был самый быстрый способ. Тетя Кэт никогда не видела своего мужа в таком состоянии. Но она не ведала, какие мысли бушуют у него в голове.
Она не знала, что он думает о матери Кена, женщине по имени Элен, о своей сестре, у которой был суровый взгляд. Тетя Кэт не знала, что он уже слышит горькие слова: «Мой сын! Мой единственный ребенок! Я доверила его тебе на три дня, и ты возвращаешь мне его мертвым. С первого же дня твоего существования ты всегда был никчемным». Эти жестокие слова не выходили у него из головы.
Не меньше тревожили его и другие слова, которые складывались во фразы, мелькавшие у него в мыслях на манер красных сигналов светофора, возвещающих об опасности.
«Это не нора. Там есть яма в виде могилы. А норы там нет. Я бы знал, если там лисья нора. Норы там нет, а вот шурф есть. Нет, не может этого быть. В управлений горнорудных дел сказали, что там ничего нет. Я же спрашивал. Я не виноват. Я же делал специальный запрос. Шурфы круглые или квадратные? А может, прямоугольные? „Я доверила его тебе на три дня, и ты возвращаешь мне его мертвым“. Это шурф китайцев. В управлении горнорудных дел ответили, что никаких шурфов там нет. Шестьдесят футов глубиной. Он погиб. „С первого же дня твоего существования ты всегда был никчемным“. Шурф китайцев засыпали. В этом все дело. Китайцев похоронили на дне шурфа, а потом его засыпали. Золото выявляет в человеке все самое дурное. Там не было никакого золота. Двое расстались с жизнью ради него. А теперь погиб и третий. „Три дня, и ты возвращаешь мне его мертвым“. Нет, это не может быть шурф. Шурф находится ниже по течению. Ребята называют это место Лисьей норой. Почему Лисьей норой? Тут нет никакой норы и никогда не было. Никто из детей ее не видел. Это и есть шурф китайцев. Они лежат на дне шурфа. Там же, на дне, и Кен. Шурф завалили. Это не может быть шурфом. „Я доверила его тебе на три дня, и ты возвращаешь мне его мертвым“».
