Айвен Саутолл - Лисья нора
— Да, папа, — откликнулся он. — Иду.
И, плача в душе от страха, он впервые в жизни пересек полянку. Он не понимал, чем его так пугает этот овраг и почему от него шарахаются лошади и собаки. Только дикие звери жили в овраге, поэтому животные, которые дружили с детьми, боялись его. И родители этих детей тоже обходили его стороной.
Даже когда солнце стояло в самом зените, овраг оставался в тени, и эта тень западала в душу ребенка, заставляя его останавливаться, прислушиваться и оглядываться. Тень пугала: «Берегись!» Но возле запруды, еще до того как бульдозер выдрал кустарник, расчистил канал и вырыл рядом с ручьем огромную яму, которая теперь была до краев заполнена водой, всегда было хорошо. Тени там никогда не было, она начиналась в сотне ярдов ниже по течению. Взрослые ее почему-то не замечали. «Чепуха! — говорили они. — Глупости и ерунда!» Взрослые уже не помнили, что были детьми. Чарли Бэйрд сказал, что, еще когда его отец был маленьким, местные дети уже называли это место Лисьей норой, и тот, кто не боялся туда залезть, считался героем. Называлось это место Лисьей норой не потому, что там жили лисы, не из-за этого оно называлось Лисьей норой, а потому… потому… По правде говоря, никто не знал почему.
Кена, заставляя его дрожать от страха, приступом брали муравьи. Он окликнул тетю Кэт, только чтобы удостовериться, не ушла ли она.
— Я здесь, Кен. Не беспокойся. Все будет в порядке.
И тогда он задал ей вопрос, который беспокоил его больше всего на свете, больше, чем неудобное положение, больше, чем муравьи, больше, чем готовые вонзиться в него колючки:
— А чего так боится Хью?
— Только за тебя, милый. Только за тебя. Потому что ты там застрял. Потому что ежевика очень больно царапается.
Однако Кен имел в виду нечто иное.
— Тогда почему он боится слезть сюда?
— Он помогает дяде Бобу. Они готовятся вытащить тебя..
— Но он и до прихода дяди Боба, когда я его позвал, не захотел слезть сюда. — В голосе Кена снова появились слезы. — Я слышал, о чем вы говорили. Я знаю, что здесь есть что-то такое, чего все боятся. Западня, что ли?
— Да нет, Кен, нет. Ничего подобного. Как ты думаешь, позволила бы я вам здесь спать, если бы знала, что вас тут поджидает опасность?
— А Хью говорил совсем другое. Все почему-то говорят по-разному.
— Кен! Тебе нечего, бояться. Даю тебе честное слово. Только не двигайся, пожалуйста, потому что если начнешь двигаться, то оцарапаешься о кусты ежевики. Вот и все, что может с тобой приключиться. Ты ведь бывал у нас раньше. Ты провел в нашем доме немало дней. Разве с тобой здесь приключалось что-нибудь плохое? Такого быть не может.
Но Кен отнюдь не был в этом убежден и словам ее не верил. Хью был смелый и сильный, гораздо сильнее Кена, однако и он чего-то боялся. Как бы ни уговаривала его сейчас тетя Кэт, он не мог забыть того, что сказал ему Хью.
— Я хочу выбраться отсюда, — бормотал он, — мне здесь не нравится.
Но она его не слышала.
Близился восход; кругом все стало другим, а это означало, что вот-вот появится солнце. Серый цвет постепенно сменился золотым, бледно-золотым, и над вершинами деревьев, где кончались листья и начиналось небо, тоже проглянул блекло-золотой купол. Кен повернул голову — тихо, осторожно, уклоняясь от колючек — и увидел, что пятнышки золота появились и среди нависшей над ним уймы листьев, веток, сучьев, колючек и плюща. Он весь дрожал, и хотя изо всех сил старался унять эту дрожь, ничего у него не получалось. Руки и ноги тряслись, а зубы стучали, как в лихорадке.
«Я в западне. Я знаю, что я в западне. Мне никогда отсюда не выбраться. Как я здесь очутился? Я, должно быть, спятил, что ли?»
Тетя Кэт опять заговорила с ним, но он ее не слушал. Тихим монотонным голосом, каким женщины любят уговаривать малышей, она старалась успокоить его, но у нее это плохо получалось, потому что она тоже чего-то боялась. Он слышал страх в ее голосе, без конца повторявшем одни и те же слова. Говорила, говорила, а сказать ничего не сказала. Как бывает, когда поют колыбельную. Или как разговаривала со своим трехлетним сыном их соседка, когда он забрался на крышу и уселся там, спустив ноги, и все решили, что он вот-вот упадет и разобьется насмерть.
— Привет!
Это был Хью. Его голос.
— Ура! — сразу обрадовался Кен. — Наконец-то явился.
— Ага. Я пришел бы и раньше, но нужно было помочь папе найти инструмент. Как дела?
— Лучше. Теперь гораздо лучше.
Кену не было видно, что Хью тоже дрожит и что тетя Кэт, крепко держа его за руку, шепчет:
— Видишь, как ты появился, он сразу повеселел. Молодец!
— Мы тебя скоро выручим, — сказал Хью. — Папа сейчас принесет инструмент.
— По-моему, ты сказал, что помогал ему его искать?
— Я помогал… Я… Дело в том… — Хью смутился: он не знал, что ответить. Он боялся, что Кен уличит его во лжи.
Тетя Кэт, спохватившись, вдруг принялась рассказывать, что дяде Бобу пришлось вернуться и переодеться в рабочую одежду, но было уже поздно. Теперь уже ничто не могло освободить Кена от того дикого страха, который языком пламени вспыхнул в нем.
— Я в западне! — вскрикнул он.
Они хором принялись уговаривать его не шевелиться.
— Нет, нет, — убеждала его тетя Кэт, — Не двигайся. Сиди смирно.
Но Кен был не в силах совладать с собой. Его обуял страх. Он не мог устоять перед желанием что-нибудь сделать, что-нибудь предпринять. Он попробовал продвинуться назад, но не сумел; сделал попытку тронуться вперед, пополз, извиваясь, как червяк, и упираясь ногами в землю.
— Остановись, Кен! — кричала тетя Кэт. — Ты только сделаешь себе хуже. Остановись!
И вдруг земля под Кеном заколебалась, прогнулась, осела. Он попытался за что-нибудь схватиться, но кусты поползли вслед за ним. Он вскрикнул. И не увидел своих ног, только почувствовал, как они куда-то проваливаются, скользят вниз, почувствовал, что земля раскалывается, трескается, хрустит, рушится.
Кен издавал один вопль за другим, потом вдруг у него перехватило дыхание, он смолк, и только сердце вырывалось из груди, на руках появилась кровь от новых порезов, а губы запеклись и пересохли.
Внезапно скольжение прекратилось. Он очутился по бедра в чем-то мягком и застрял. Ноги его были погружены во что-то странное. Он мог двигать пальцами, но не видел их. Он слышал, как что-то где-то падает, но что именно, тоже не видел. Он опустился на семь или восемь футов под землю и очутился в полной перегноя глубокой чаше из корней, мусора и веток, которые осыпающаяся земля была не в силах потревожить.
Кен поднял полный страха взгляд на перечеркнутый корнями прямоугольник из света и тени. По небу разливался золотистый свет, отливали золотом и теперь такие далекие от него листья и ветки.
Откуда-то сверху доносились голоса и крик, но разобрать их он не мог. Они тоже были чересчур далеко и потому не различимы. И вдруг он вспомнил про свой сон. Воспоминание об этом сне нахлынуло на него с такой силой, что он забыл про все, даже про опасность. Он понял, где он. Он очутился в той самой яме, куда с криком провалились золотые люди. Но теперь это был не сон, это была явь. А падали, оказывается, куски досок и комья земли, которые осыпались со стенок шурфа и летели вниз на глубину в шестьдесят футов.
По-видимому, это была та самая яма. Он не знал почему, но был в этом уверен.
— Кен! Кен!
Голос был так далеко, что ему даже не захотелось откликнуться.
Он очутился в золотой яме, где были золотые орешки.
— Кен! Кен! О господи! Кен!
— Папочка! Папочка!
Снова крики и мужской голос:
— О господи, не может быть!
Кену вдруг захотелось ответить им, но у него не было сил. Ему трудно было дышать. Потом ему захотелось встать и освободить ноги, но у него ничего не получилось.
— Папочка. Кен что, погиб? (Хью, как маленький, зовет отца «папочкой».)
Что-то, похожее на удар кнутом, просвистело в воздухе, кто-то забормотал, потом ахнул, затем посыпались приказы:
— Лучше всего секач. Им можно рубить, как топором. А чтобы убирать то, что мешает, берись за грабли, Кэт. Хью, неси веревку. Шевелись, парень, шевелись. Мне нужна веревка.
Кен сделал еще одну попытку освободить ноги, и снова вокруг него началось движение: сначала заколыхалась та подушка из перегноя, на которой он сидел, а от нее один за другим пошли круги. Кен начал понимать, что означают эти круги, и, как зачарованный, со страхом следил за ними. В стенках шурфа появлялись отверстия, откуда, словно они там росли или их оттуда вытягивали, медленно выползали пучки тонких волос, и тогда начинала падать, хлюпая и осыпая его градом острых комков, земля.
Внезапно ему показалось, что к нему вернулся голос, и он вскрикнул:
— Дядя Боб!
Нет, стояла тишина. Кену только почудилось, что он крикнул.