Фрида Вигдорова - Мой класс
Обычно, кроме отметки, я писала в тетрадях несколько слов: «Чисто и аккуратно» или «Грязно», «Небрежно», «Не забывай о полях». Ребята, получив проверенную тетрадь, сейчас же смотрели, что написано в конце, причём тут всё бралось в расчёт: каким карандашом написано — синим или красным, крупными буквами или мелкими. Красный карандаш считался более лестным, синий — не так, зелёный или коричневый почему-то огорчали.
Под Колиной работой я написала: «Чисто, но почерк плохой».
— Покажи, что у тебя? — сказал Гай.
— Не дам, — процедил Николай, проходя на своё место.
— Я видел! — вмешался Морозов. — Марина Николаевна написала: «Чисто». А только он всё переписал в один раз — это не дело, так всякий сумеет. Надо каждый день писать как следует.
Николай уже сидел на своей парте, и вид у него был такой, точно не о нём речь. Только по быстрому взгляду, который он бросил на Морозова, я поняла, что он не пропустил ни слова.
После уроков я едва разняла их. Вот уж, действительно, когда у меня руки опустились! Кажется, только что всё наладилось, и вот опять драка, опять всё сначала!
Мне незачем было спрашивать, кто начал первый: Морозов никогда не участвовал ни в каких драках, и сейчас потасовку затеял, конечно, Савенков.
— За что ты его?
— А какое его дело! Чего он суётся, куда не просят?
— Не понимаю. О чём ты говоришь?
— Вы написали в тетрадке «чисто». А он влез: «Это каждый сумеет, надо каждый день чисто писать». Какое его дело?
— Он прав, уроки надо всегда готовить чисто. Но даже если бы ты рассердился за дело, неужели ты думаешь, что колотушки — такое уж хорошее объяснение?
— Так ведь он иначе не поймёт. Это для него самая хорошая наука, — убеждённо ответил Савенков.
— А что бы ты сказал, если бы я стала так учить тебя?
Действие моих слов было самое неожиданное: Савенков поднял голову, посмотрел на меня и широко улыбнулся — и от этого его лицо стало совсем мальчишеским, открытым и простым.
— Я больше не буду, Марина Николаевна, — сказал он. — Вот честное слово, не буду!
Тетради его день ото дня становились чище, и всякий раз он ревниво смотрел, что я написала в конце.
Хорошим классным организатором Коля не стал, мы сменили его. Но последняя парта в правом ряду больше не мешала мне на уроках.
— Савенкова-то вроде подменили — не кричит, не дерётся! — с комическим удивлением заявил как-то Боря Левин.
Николай тотчас ткнул его кулаком в бок. При этом он насупился и покраснел, словно Боря вмешался во что-то глубоко личное, что касалось только его одного.
Борис никогда не оставался в долгу, но тут и он, как видно, почувствовал, что сказал лишнее.
— Не лезь! — крикнул он только, но сдачи не дал.
— Сам не лезь, куда не просят, — веско отозвался Савенков.
Галя
— Скажи, Галя, девочки в вашем классе часто дерутся?
Мы уже кончили работу: я проверила тетради, Галя приготовила уроки, и мы, как всегда, сидели на диване, беседовали.
— Дерутся? — удивлённо переспросила Галя. — У нас в классе никто не дерётся.
— Разве девочки никогда не ссорятся?
— Ссориться — это совсем не то, что драться, — философски заметила Галя. — У нас если девочки ссорятся, они сразу идут и жалуются Зинаиде Павловне, и Зинаида Павловна разбирает, кто прав, а кто нет. Совсем не нужно драться. Это, наверно, ваши ученики дерутся?
Да, ничего не поделаешь: мои ребята чуть ли не всякий спор разрешают кулаками, и я никак не могу отучить их от этого. Но и картина, нарисованная Галей, мне не по душе. «Идут и жалуются»? Нет, это неправильно.
— Расскажите про ваших мальчиков, — просит Галя. — Воробейки, наверно, опять в школу не пришли? Покажите мне Сашину тетрадку. И Васину тоже.
Галя уже знает всех моих ребят по именам и даже различает почерки. Она любит листать тетради, смотреть отметки, близко принимает к сердцу и пятёрки и двойки. Но о своей школе она рассказывать не любит.
…Всё минувшее лето Галя мечтала о школе, с утра до ночи о ней говорила, только о ней и думала.
Школа завладела её мыслями безраздельно. Слова «класс», «учительница», «учебники» она произносила почтительно и благоговейно. Первого сентября Галя встала в пять утра и попыталась тут же отправиться на занятия.
С первых же школьных дней Галя стала умолять бабушку, чтобы ей сшили форму. «У всех девочек есть форма, — говорила она голосом, в котором слышались мольба и требование, надежда и отчаяние. — Зинаида Павловна говорит, если мне не сошьют форму, она переведёт меня в другую школу!»
Домашних, признаться, удивила такая угроза, но форму Гале сшили: коричневое платье и чёрный передник. Она помчалась в школу, как на крыльях. Вернулась Галя после уроков печальная. «Ну как, — спросила я, — что сказала Зинаида Павловна о твоей форме?»
«Ничего не сказала, — скучно ответила Галя. — Чудная какая-то: сама велела, а сама не радуется».
Как-то утром Галю долго не могли добудиться: она не хотела итти в школу. «Почему? — добивались мы. — Что случилось?» Не сразу, с запинкой она рассказала, что Зинаида Павловна велела девочкам дома связать вместе десять спичек. «Я связала, бабушка видела. А в классе нитка лопнула. Я вынула катушку и опять стала перевязывать спички. А Зинаида Павловна посмотрела и говорит: «Ты зачем домашнее задание делаешь в классе? Я тебе поставлю двойку». Я ей объясняю, что просто нитка оборвалась. А Зинаида Павловна говорит: «Девочки, кто видел, как она в классе делала домашнее задание?» Лена подняла руку и говорит: «Я видела». Тогда Зинаида Павловна объяснила всем, что я говорю неправду. Почему же она Лене поверила, а мне не поверила?»
«Подумаешь, важность! — сказала бабушка. — Ну, не поверила, тут беды нет никакой. Одевайся и беги».
Галя оделась, собрала книги, и я видела из окна, как она уныло побрела в школу, о которой так мечтала всё лето.
Однажды Галя неаккуратно выполнила урок: посадила кляксу, сделала ошибку. Огорчённая, она всё написанное взяла в скобки и вывела крупными буквами: «Это плохо. Напишу ещё». И аккуратно всё переписала. Учительница перечеркнула страницу красным карандашом и поставила под работой двойку. Я заметила, что с тех пор Галя больше уже не пыталась переделать небрежно выполненный урок.
Быть может, каждый из этих случаев сам по себе не так уж важен, но я видела: с каждым днём в Гале угасает любовь к школе. И это был для меня очень серьёзный, очень наглядный урок. Я поняла: передо мной человек. Не важно, что ему только семь лет, — я должна уважать его. Он всё чувствует, всё понимает. Ценит привет и ласку, не прощает равнодушия и несправедливости.
Братья Воробейко
«Воробейки» — Саша и Вася, о которых спрашивала Галя, уверенная, что они «опять в школу не пришли» — были близнецы. Саша появился на белый свет всего на час прежде Васи, но вёл себя так, словно был старше по крайней мере лет на пять. Вася слушался его во всём, не рассуждая: он преклонялся перед братом, слепо ему верил и во всём старался подражать. Внешне они совсем не походили друг на друга: Саша — высокий, с длинным лицом и узкими, безмятежно дерзкими глазами; Вася — маленький, добродушный, курносый, над правой бровью у него коричневая родинка — она почему-то придаёт Васиному лицу забавное, удивлённо-вопросительное выражение. Оба они второгодники и попали в мой класс из другой школы в середине октября.
Памятно и необычно началось моё знакомство с Сашей Воробейко. В большую перемену я вышла с ребятами из класса. Вернувшись, я увидела, что на столе попрежнему лежит мой портфель, стопка тетрадей, но сумки нет. Я огляделась, выдвинула ящик стола, посмотрела в шкафу — сумки не было.
— Что вы ищите, Марина Николаевна? — спросил Рябинин.
— Сумку. Я оставляла здесь сумку, и её нет.
— Где Воробейки? Саша — дежурный, он оставался в классе, — послышались голоса.
Воробеек не было — ни Саши, ни Васи. Они ушли, не сказавшись, и явились в школу только на другой день.
— Где сумка? — встретили их ребята.
— Какая сумка? — вопросом на вопрос ответил Саша.
— Ты вчера дежурил, сумка лежала на столе, а когда Марина Николаевна пришла с перемены, ни тебя, ни сумки не было, — спокойно, внушительно сказал Рябинин.
— Никакой я сумки не видел.
— Ты дежурный — ты и отвечаешь, — твёрдо сказал Рябинин. — Зачем с урока ушёл?
— Нужно было — вот и ушёл.
С этими словами Саша уселся на свою парту, не удостоив Лёшу ни единым взглядом.
Тут бы мне вмешаться, сказать Саше, что он не может уходить из школы, когда вздумается, посреди занятий, — наверно, все ребята ждали, что я скажу что-нибудь такое. Но я промолчала. По совести говоря, я просто побоялась сказать что-либо. «Бог с ней, с сумкой, — подумала я. — Авось обойдётся как-нибудь».
