Альберт Иванов - Деревянный хлеб
Внезапно мальчишку, уже опустившего ноги в дыру, резко вытолкнули снизу — в полном молчании, обдирая руки, поспешно полезли наружу пыльные фигуры.
— Там, там… — бормотал чумазый мальчишка, в котором Санька с трудом узнал Юрку, — скелеты…
Мальчишки бросились в сторону от зияющей дыры. Новость пронеслась по монастырю, сбежались взрослые. Юркин отец полез вниз.
— Я тут свинцовую трубу раскопал, — рассказывал всем Юрка. — Стал копать дальше, а у самых ног как все обвалится! Гляжу — черепа!
Отец вылез быстро. Глаза у него были мрачные.
— Ну, что там? Что? — наступали на него.
Он закрыл дыру в подземелье ржавым куском железа и тяжело сказал:
— Люди там… Ребятам не давайте смотреть.
И ушел, припадая на покалеченную ногу.
Потом приехали милиционеры и военные. Чужих попросили на улицу. Саньку тоже выгнали, хоть он и доказывал, что свой, что с Юркой живет.
— Вот с ним, с ним! Видите? — показывал он на него.
— Отойди, — сказал милиционер, поставленный у ворот монастыря.
Толпа становилась гуще, Саньку оттеснили сначала от ворот, затем в самую толчею, и он, чтобы не задавили, выбрался в задние ряды. Но и тут его толкали, наступали на ноги.
Приехали большие крытые «студебеккеры» и с ревом исчезли во дворе монастыря.
— Тут раньше гестапо было, — рассказывала в толпе какая-то женщина. — Каждую ночь крики, выстрелы…
Санька выбрался из толпы и влез на дерево, и перед ним появился двор. С грузовиков сгружали странные ящики, десятки длинных ящиков. Нет, нет, это не ящики!..
Хоронили на следующий день. По центральной улице несли бесконечные гробы, новые, некрашеные, на одном из них, заметил Санька, завивалось прозрачное колечко стружки, а от солнца на тесаных досках выступали капельки смолы. Взрывались звоном медных литавр вопли оркестра. За погибшими шел весь город.
Зарыли в братской могиле, на холме, отсюда были видны: почти вся река, почти все поле, почти все небо.
И река эта, и поле за рекой, и небо откликнулись громким криком на воинский салют.
Они размышляют о жизни
Дремучий ивняк петлял узкой полосой вдоль реки, повторяя малейшие ее изгибы. А позади шла степь, разделенная одинокой пыльной дорогой; она заросла лопухами, подорожником, молочаем, васильками, белыми ромашками, желтыми одуванчиками, мелким диким чесноком, зверобоем, полынью, редкой крапивой, репейником с головками нежных цветов, соломенными пуками какой-то высокой выгоревшей травы, длинными кустистыми растениями с метелками, похожими на старый укроп. В степи можно найти загадочные съедобные растения, стебли у них пушистые, в пятнышках, а под плотной шкуркой — белая сердцевина невозможной вкусноты, она так и хрумтит на зубах. Сотни трав и цветов жили в степи, и, верно, нет такого человека, который бы знал все их названия.
Степь уходила в бесконечность, спускаясь отдохнуть во влажные овраги, заросшие горькой бузиной, и затем снова медленным шагом брела сразу во все стороны. Словно лужицы или озерца встречались песчаные плешины с крохотными рифами ракушечника. И если к реке спешил ветер, степь останавливалась, взъерошив растения, и песок стучал колким дождиком по веткам ивняка и прибрежной воде.
Было утро… Они лежали на песке, на том берегу, у понтонного моста. Когда на мост вступала машина, в понтонах хлюпала вода, будто кто-то там бил в ладоши.
Говорили и молчали о жизни и смерти. Даже Тетку забыли. Точнее, не так забыли, как забывают, когда потом приходится вспоминать. Просто отодвинули куда-то в ближний угол своей памяти, чтобы не маячила сейчас перед глазами. Это, наверно, похоже на перестановку мебели в комнате. Раньше перед тобой стоял шкаф, а сейчас — зеркало, и в нем ты прежде всего видишь самого себя, а шкаф — за спиной, в ближнем углу.
— Если меня не убьют, — говорил Юрка, — сам я никогда не умру. Не верю я в это. А если очень-очень не веришь, тебя смерть не возьмет!
— Старики верят, — задумчиво спорил Санька. — Будешь стариком и поверишь. Вот хотел бы ты стать девчонкой?
— Что? — оскорбился Юрка. — А девчонки тут при чем?
— Ну, хотели бы они стать мальчишками?
— Еще б!
— Врут они. Не хотели б! Раз они девчонки, значит, они не могут этого сильно хотеть. Не умеют. Бантики, фантики, куколки… А старики, так они верят, что помрут, потому что они старые, — доказывал Санька. — У них все в мозгу изменяется. Моя бабушка говорит: «Как я плясала молодая! Ни за что не верила, что постарею. И вот, пожалуйста. Скоро на вечный покой». Понял? Я об этом всю ночь думал. Смерть, она не сразу приходит, она в тебе поселяется, когда ты родился, и вместе с тобой растет. Ты растешь, и она растет. А как ты совсем вырастешь, ты и помрешь. Дошло?
— Вырастешь? — недоумевал Юрка, утопая в Санькином словесном омуте.
— А как же! Все старые — очень взрослые, а смерть — это когда ты стал самым взрослым, больше не можешь, больше тебе уж некуда. Вот любая старушка взрослее тебя, значит, она раньше тебя помрет.
— А если от опасной болезни? — озадачился Юрка.
— Ладно, опоментайтесь, панове. Опомнитесь, — угрюмо прервал Коршун. — Когда мы вырастем, таблетки иль порошки изобретут — никто помирать не будет.
— Даже от пули? — восхитился Юрка.
— Ага.
— От пули-то, может быть, — размышлял Юрка. — А от снаряда?
— Цо ты хцешь! Что ты хочешь?! Склеют. Живую врачебную воду придумают.
— А от бомбы? — выпытывал Юрка.
— От бомбы — нет, — расстраивался Санька. — Одна пыль останется.
— А-а, от бомбы пусть, прямое попадение редко бывает, — вдруг повеселел Юрка. — Главное, от пуль и осколков вылечат. Уже и сейчас лечат, если несмертельная рана. А тогда и подавно: старое сердце вынут, и нате вам новое. Пойду я доктором учиться, — загорелся он. — А что? Свой врач! Я для вас что хочешь!
— А может, и их оживят… — Витька смотрел на далекий холм с братской могилой. — Вдруг такая наука будет? По одной косточке всего определят и поставят на ноги: живи. Их в первую очередь, они герои. Скажут: «Живите, дорогие товарищи, на здоровье».
— Но всех на свете умерших оживлять не станут, а по выбору, — твердо сказал Санька. — Моего отца, погибшего на войне. Бабушку и маму, если они… Ну, и нас: меня, тебя и тебя. Всех наших родичей, других хороших людей. А вот Пожарина — нет и жадоб-спекулянтов — нет, они сами за три щеки жрут, а ты — голодай! И всех фашистов — нет! Пусть под землей прут!
— Конечно! Еще бы! — поддержали его друзья. — Драгоценные лекарства на них тратить!
И так приятно было считать себя бессмертным. Они еще совсем молодые, а врачи уже стараются, изобретают, ищут. И обязательно найдут. Сколько уже разных лекарств понапридумано. Ну, хотя б через двадцать лет да найдут! И вообще, если от пуза питаться, можно сто пятьдесят лет прожить — научно доказано. Не вечно же по карточкам хлеб давать будут.
Захлюпали понтоны, машины и телеги пошли чаще, мост колотила беспрерывная дрожь. Солнце накрыло знойным куполом реку, город и поле — от горизонта до горизонта наступил день.
Обмен
Здесь, возле моста, обычно собиралось много пацанов. Свои, дворовые компании, раздельно полеживали на песочке, купались, играли в «отмерного». Это была ТА игра! Что-то взявшая от чехарды, что-то от прыжков через «коня». Проводится черта, и все, присев, прыгают разом с места, как лягушки. Кто неудачно окажется ближе всех, тот и «отмерной». Он становится у черты, согнувшись и крепко уперев руки в колени. С гиком прыгают через него мальчишки, гулко отталкиваясь ладонями от спины, и отмеряют ему новое расстояние по самому дальнему прыжку. Все дальше отходит он… А когда уже невозможно через него перемахнуть — слишком далеко стоит он от начальной черты! — разрешается делать двойной прыжок. Но это лишь в том случае, если «отмерной» согласится. Он имеет право попробовать свои силы и перескочить через кого-нибудь, кто временно займет его место, — одним махом. Не вышло, опять становись — все теперь будут прыгать двойным на законном основании.
Затем снова все останавливаются, совещаются и предлагают тройной прыжок. И так можно до бесконечности.
Ну, конечно, если кому-то не повезет, не сумел перемахнуть, сам теперь становись «отмерным», и игра вспыхнет вновь.
Бывали случаи, когда подбирались такие лихие прыгуны, что как бы загоняли «отмерного» от самой первой черты далеко в степь…
Вот Саньке пришлось быть «отмерным» часа два — чуть в обморок не упал. Спасало лишь то, что ему разрешали разок-другой окунаться в реке.
А какие начинались свары, когда на одну игру сходились разные компании! Пацаны выгораживали своих, жилили, кричали:
— Я тебе дам!
— А я тебе как дам!
— Я тебе еще не так дам, свои не узнают!
— А я тебе так дам, что своих не узнаешь!
