Альберт Иванов - Деревянный хлеб
— ЛТ… ЛТ… — нахмурил лоб Санька. — Лысая Тетка.
— Во-во. Страшило. Страшилище.
— А «дах» что? — спросил Юрка.
— Дах — крыша, по-польски. Можно сказать при всех: «Айда на дах!» И никто не поймет. Дневник будем прятать сюда, под доски. Тайник, ясно? Отдежурил, запиши все самое важное, число, время.
— Часов нет, — заметил Санька.
— На, — Витька протянул ему бинокль и показал, куда глядеть.
Уличные часы показывали 8.35.
— Блеск! — воскликнул Санька.
— А мне? А мне? — заныл Юрка.
— Блеск! — тоже воскликнул он, когда посмотрел на часы.
— И если кто куда ушел, напиши в дневнике, чтоб не искали. Бинокль тоже здесь спрячем.
— Может, не надо? — заволновался Санька. — Стянут.
— А где же мы его брать будем? — удивился Витька. — Вдруг тебя в магазин пошлют или еще что!
— Ладно, — вздохнул Санька. — Только в тряпочку его заворачивайте, а не то стекла заденете.
— Без тебя знаю, — Коршун достал из кармана полотняный мешочек. — Годится?.. Все. Вы свободны. Смените меня, — и он снова посмотрел в бинокль на часы, — в 11.40. — И зачем-то добавил: — Ноль-ноль.
Он направил бинокль на далекий домик у реки.
— Как в микроскоп!.. ЛТ во дворе!.. Даже замок на сарае вижу!.. Теперь вижу Пожарина, — сказал он. — Видел бы он, как за ним в его же бинокль наблюдают, ха-ха-ха…
Санька и Юрка вытягивали шеи.
— Да ты не туда смотришь, — внезапно зашептал Юрка.
— Туда. Я сейчас на дом наш смотрю, — спокойно сказал Коршун. — Пожарин у окна макароны ест. — Затем уточнил: — С постным маслом.
— Дай поглядеть, а? — снова заныл Юрка.
— В свое дежурство наглядишься. Идите, идите отдыхайте.
— Пошли на велике покатаемся, — уныло сказал Саньке Юрка.
У него был настоящий мужской велосипед — по частям собирал на свалках. Сначала нашел раму вместе с шестерней, багажником и одним колесом. Потом — цепь и звонок. Руль выгнул из тонкой трубки. Труднее всего было отыскать второе колесо. Но он все-таки заимел: выменял у Рыбы-лоцмана за шесть подшипников и билет в кино на «Багдадского вора». Жила он, Рыба-лоцман, за ржавое колесо столько взял! А камеры с покрышками и педали подарил Юрке отец в день рождения — купил на толкучке. Вместо седла прикрутили веревкой подушку-думку. Ну а гаек всяких хватало. Велосипед покрасили, спицы выпрямили и почистили наждаком, а цепь продержали неделю в банке с керосином и смазали автолом. Едешь и почти не скрипит. Мощный велосипед — троих может везти запросто: один — на «седле», другой — на багажнике, третий — на поперечной раме.
Спустившись с колокольни и выкатив из склепа велосипед, Санька и Юрка сразу начали ссориться: кто первый погоняет? И решили кататься вдвоем.
— Ты меня возишь, я — тебя, — примирительно сказал хозяин.
И покатили. Санька бойко крутил педали, а Юрка важно восседал на раме. За ними бежали монастырские мальчишки.
— Прокати! Прокати!
Некоторые, самые бойкие, отталкивая друг друга, пытались на ходу оседлать багажник. Санька поднажал, и мальчишки остались позади. Тоненько пела цепь. Улица, весело подпрыгивая, летела навстречу. Поворот, поворот, снова поворот — дзинь-дзинь-дзинь!..
— Родимчик вас забери! — резво отпрыгнула назад, на тротуар какая-то бабка.
Пролетела мимо казарма, и Санька резко затормозил: Юрка чуть не перелетел через руль, велосипед завихлял и остановился.
— Сбесился?! — взвыл хозяин.
Санька больно ткнул его в бок:
— Сам ты… Вон!
В глубину улицы впереди них медленно удалялся на кряхтящем женском велосипеде Три Поросенка, к багажнику у него была привязана пузатая котомка. Сверкнув спицами, он повернул за угол; взвилась шелковая занавесочка с бахромой на заднем колесе его новенького велосипеда — мужские что-то давно уже не «выбрасывали» в продажу — и он исчез.
— Живо за ним! — всколготился Юрка.
И они покатили за сапожником. Он снова свернул за угол.
— Видишь, следы его покрышек в пыли отпечатались. Особый узор, ни с чем не спутаешь, — бубнил Юрка. — Мы идем по следу, как два следопыта Натти Бумпо, или лучше так: я — Бумпо, а ты — Чингачгук, он даже лучше в следах разбирался.
Они тоже свернули за угол. Сапожник ехал вниз по извилистой дороге, ведущей к понтонному мосту.
— Как думаешь, что в котомке?
— Деревянный хлеб. Чего ж еще! — тут же ответил Санька.
— Верно, — сказал Юрка. — Видишь, из котомки углы выпирают.
Дорога шла под гору, одеваясь на повороте булыжным покрытием, и руль так заплясал под руками, как будто Санька стремительно бил ладонями сразу два мячика о землю. Велосипед мчался вниз, и теперь не надо было крутить педали, а только притормаживать, чтобы не врезаться в заборы или, еще хуже, в сапожника.
Три Поросенка не повернул к ЛТ, он поехал к мосту.
— Ясненько, — сказал Юрка. — Видать, с вечера у нее отоварился, а теперь по деревням — торговать. Ты не устал?
— Устал. А что?
— Я просто… — беззаботно заметил Юрка. — Хотел с тобой поменяться. Ты же на подушке сидишь, а я на раме. Все на свете себе отбил. И в голове сотрясенье, не веришь?
— Верю. У тебя в голове ужа давно сотрясенье.
— Ну да! С самого первого поворота, — наивно сказал Юрка.
— Ну нет! С самого первого дня рождения.
— Садись на раму, садись. Я тебя сейчас так прокачу, завоешь!
Санька охотно поменялся местами. Ему только того и надо было. Вот если б одному погонять!.. А так уж лучше сидеть на раме и в ус не дуть.
Юрка со злости дал такую скорость, что почти догнал сапожника. И в городе, и на мосту следовать за ним было совершенно безопасно; люди кругом, движение, но на другом берегу тот погнал через поле по чуть приметной тропинке, и они решили выждать. Только когда разрыв увеличился метров на двести, они тронулись в путь. Саньке приходилось часто слезать, потому что попадались песчаные места и велосипед с двумя седоками начинал буксовать.
В конце концов он пошел пешком, тропинка превратилась в забытую дорогу с коварными колеями, засыпанными пылью.
— Не отставай, — оборачивался Юрка, ловко лавируя по дороге от колеи к колее. — Упустим.
Повезло ему — катается, а ты пыхти пешком по жаре.
Пыльные ловушки кончились, и Санька снова занял место на раме.
Три Поросенка пропал где-то вдали.
— Из-за тебя проворонили! — сокрушался Юрка.
— А ты сильнее педали можешь крутить? — посоветовал Санька. — Как я, сто оборотов в секунду!
Юрка ничего не ответил, он вовсю заработал ногами.
Город позади стал маленьким, холмы под ним будто осели. Издали он выглядел совершенно целым. Санька видел, как на белой колокольне монастыря пронзительно вспыхивает солнечный зайчик от бинокля Коршуна.
Юрка остановился. Здесь поле понижалось, дорожка раздваивалась, словно разорванная пополам на две узкие тропинки, ведущие к двум недалеким деревенькам. Домики скучились вокруг церквушек.
— Упустили, — горестно выдохнул Юрка.
Он соскочил с велосипеда, пробежался по одной тропинке, глядя под ноги. Вернулся по другой… Опустился на четвереньки и так пробежался опять, точно собака приникнув носом к земле.
— Нашел! — внезапно завопил он так громко, что над церквушками обеих деревень взвились суматошные галки. А может, они взвились сами по себе.
Санька присел на корточки рядом с Юркой — на песчаной плешинке, величиной с ладонь, четко отпечатался узорный след велосипеда сапожника.
— А ты говорил! Я как Натти Бумпо! — ликовал Юрка. — Вон туда он уехал, туда!
И друзья снова помчались — к той деревне, что справа.
Дома отступили от церквушки, она стояла на кладбище, среди очень густых деревьев. Саньке всегда было неприятно глядеть на деревья кладбищ. Они там обычно большие, в узлах, как в бородавках, редко встретишь дупло или сухие ветви; все деревья какие-то хищные, жирные, с мясистыми влажными листьями, даже в засуху. А ведь кладбища, слышал Санька от бабушки, располагают в высоких сухих местах.
Котомка
У домов дорожка снова раздвоилась на тропки, словно притянутые двумя улочками деревни. Юрка снова пробежался на четвереньках, опустив нос к земле.
— Нашел! — опять завопил он. И опять помчались.
— Что — нашел? — с интересом спросил лохматый дед из-за плетня.
Юрка затормозил. Они увидели сапожника. Три Поросенка расположился совсем недалеко от них, на ступеньках магазина; он сжимал коленями стальную лапу и колотил молотком по каблуку башмака. На траве сидела очередь: с ботинками, туфлями, сапогами.
— Что — нашел-то? — нетерпеливо повторил дед.
— Ничего, — вздрогнул Юрка. — Эту… ну… пуговицу.
— А орешь, — осудил дед. — Глотка твоя воробьиная!
Через много лет, почему-то вспомнив этого деда, Санька подумал: почему тот сказал «воробьиная», а не «петушиная» или какая-нибудь «орлиная»? Видно, он знал, о чем говорил: не о громогласности Юркиного крика, а о его пустозвонстве. Отыщет воробей на дороге зернышко и так расчирикается, бросаясь с налету, будто нашел целый мешок пшеницы.
