Владимир Тендряков - Ночь после выпуска (сборник)

Коля вспомнил о ней. Она ему нужна!

В последние годы Соня просыпалась по утрам с одной мыслью: Коля ждет ее, хочет увидеть и порадовать. Коля, которого когда-то все сторонились, кого жалели и на кого обреченно махали рукой, стал не похож на себя потому лишь, что она была рядом, ему нужно было нравиться ей. Она чувствовала, как плохое, пугающее гаснет в нем возле нее, хорошее разгорается. И это переполняло Соню тайной гордостью. Никому, никому ее не показывала, глубоко прятала, даже от матери. Оказывается, она способна совершить такое, чего другим не под силу. Вот живет она себе ровно и покойно, девчонка как другие девчонки, а сам собой, без особых усилий происходит подвиг – меняет человека, делает его красивым. И сама им любуется. И хотя она много, много думала – все мысли были заняты Колей, только им, – но толком никогда не понимала, что, собственно, происходит. Передать это словами не смогла бы никому. Просто жила и радовалась своему редкому счастью.

Иногда ее охватывала и тревога без всякой причины – а вдруг да… Девичья тревога – а вдруг да Коля ее разлюбит…

Случилось вдруг и вовсе не то…

Но она и теперь по-прежнему нужна ему – помнит, зовет из-за стен!

Он еще не знает, что она, Соня, сейчас куда больше его любит – не страшится, ни в чем не попрекает, а гордится им!

Не только она одна, большинство ребят в классе считают – ради жизни, по-иному поступить было нельзя.

Понимает ли это сам Коля?

Поймет! Она все ему расскажет, откроет глаза на то, чего из-за стен видеть нельзя, сама им гордится, его заставит гордиться собой!

Он узнает, какой она верный товарищ. В самом большом несчастье преданна до конца, до костра! Ничто на свете не разлучит, ничто на свете не испугает, ничто на свете ее не остановит.

Даже другие сейчас верят в ее силу. Поверит и он.

Соня бросилась из дому, оставив переполошенную мать, чтоб дознаться – куда, к кому, пройти сквозь замки и стены, видеть его, слышать его, открыть ему великое!

Свидания… Еще недавно это были лучшие минуты в короткой жизни каждого из них. Свидания, на которые они ни у кого не спрашивали разрешения.

Соня долго ждала в неуютной пустой комнате с длинным узким столом, пока наконец не раздались шаги и сумрачный сержант с надвинутым на глаза козырьком фуражки не ввел его…

У нее перехватило дыхание – с исхудавшего до незнакомости лица глядели затравленные, просящие глаза. Она считала его подвижником, невольно сложилось представление – гордый, страдающий, верящий в свою правоту, замкнутый в себе. Совсем выкинула из памяти того Колю, раздавленного и невменяемого, который среди ночи, словно лунатик, оказался под их дверью. Сейчас – затравленный взгляд, немотная просьба, измученность. И пронзительная жалость к нему, и пугающее ощущение непоправимости…

И он, похоже, смутился, так как тоже ожидал встретить ту Соню, какую знал, – кроткую, любящую, пугливую. А перед ним стояла – острый подбородок вздернут, наструненно-прямая, вызывающая, казалось, даже ростом выше, и глаза, опаляющие жаркой зеленью.

В тех частых свиданиях, какие были у них в неправдоподобно прекрасном раньше, они так и не научились обниматься, не обнялись и сейчас, а, боязливо сблизившись, протянули руки, сцепились пальцами. Она глядела на него плавящимися глазами, а у него мелко дрожал подбородок. Не расцепляя рук, опустились на скамью, всматривались, молчали, дышали.

– Ко-ля… – выдохнула она, совершила трудней шее – сломала молчание. – Коля, никому так не верю, как тебе!

И он затравленно метнулся зрачками в сторону, с усилием выдавил страдальческое:

– Не надо, Соня.

– Что – не надо? – удивилась она.

– Говорить мне такое.

Соня обомлела, ничего не ответила.

– Стыдиться меня нужно и… ненавидеть.

– Коля! Тебя? Ненавидеть?

– Я сам себя ненавижу, Соня, – с тихой, какой-то бесцветной убежденностью.

И наконец она пришла в себя, она вознегодовала:

– Да как ты смеешь! Такое – к себе! Не-на-вижу! За что?! За то, что мать спасал! За то, что против взбесившегося поднялся, кто для всех страшен… И не струсил! И за это – нен-на-виж-жу?

Он слушал покорно, с пугающим равнодушием.

– Ты ничего не знаешь, – обронил он.

– Как?! Я – ничего? Все знают, а я – ничего?..

– Ты только слышала, а не видела. Тебя же не пустили туда… А там… – Он весь передернулся и закончил: – Кровь… Лицом в крови…

Не спотыкающиеся слова, а это брезгливое передергивание заставило ее поверить – испытывает отвращение к себе, как к чужой гнойной болячке. И Соня заметалась:

– Коля! Опомнись! Он палачом был! Ты не человека, нет!.. Ты палача, Коля-а!

– Палач – я, Соня, – негромко и твердо, но убегая зрачками.

– Т-ты!.. Т-ты забыл! Неужели?.. Как можно забыть все! Вспомни! Вспомни, как ты совсем маленький в глаза людям глядеть стыдился. Его стыдился! А теперь?.. Теперь – себя! Он вдруг хорошим стал, а ты – плохой! Кол-ля! Зачем?!

– Я теперь хуже его, какое сравнение.

– Он когда-нибудь был справедливым? Добрым был?.. Ни-ког-да!.. Ты страшное сделал. Да! Страшное, но справедливое! Ради добра, Коля. Ради того, что бы маму спасти. Ты гордиться собой должен, что зверя… да, зверя опасного поборол!

Но Коля упрямо сказал в пол:

– Он человек, Соня, не зверь.

– Зверь! Зверь! Не обманывай себя!

– Он не совсем плохим был, Соня.

– Ка-ак не совсем?!

– Совсем плохих людей не бывает на свете. Я это только сейчас вот понял.

– Не бывает плохих?.. Может, и Гитлера на свете не было?

Он снова поморщился:

– Не о том ты…

– О том! О том! О гитлерах вспомни!

– Гитлер – не человек, а вождь. Мы не о плохих вождях говорим – о людях…

– Неужели плохих людей нет?

– Есть. Много. Но чтоб совсем – нет. Мой отец любил меня, Соня. Да…

– Любил и жить не давал!

На этот раз Коля не ответил с ходу, словно задремал. И она уставилась на него с торжеством: ага, молчит, возразить не может, еще чуть-чуть – и победа!

Но он пошевелился и обреченно вздохнул:

– Так бывает.

– Что – бывает?

– Любят и жить не дают. Наверно, часто бывает.

– Глупости говоришь! – запальчиво, почти с гневом.

Теперь он и совсем не ответил, сидел понуро, смотрел себе под ноги. Но ее уже не радовало его молчание, а пугало и оскорбляло – не хочет возражать, несерьезное выкрикнула, пустое. И Соня заговорила с дрожью, едва сдерживая рвущуюся обиду:

– Все ребята в классе считают – ты правильно сделал. Никто не смеет против тебя словечко сказать. Они все понимают, а ты… ты вдруг – нет. Почему?

– Потому что они дураки, Соня. И я таким был.

– Пусть я дура, пусть! Но ведь и Славка Кушелев за тебя! Он что, тоже дурак?

– Славка математику знает да физику… Я и до этого, как случилось, знал больше Славки. Меня отец много учил.

– Пусть Славка дурак. Пусть все мы дураки. Но, может, ты и тех, кого история показывает, дураками назовешь? В истории постоянно ради справедливости убивали, их героями считают. Не верь истории, верь тебе? Да смешно, Коля! Ты правильно сделал, ты гордиться собой должен. Слышишь – гордиться!

Коля поднял голову, вздрагивающими светлыми глазами стал разглядывать Соню со странным вниманием, словно видел ее впервые. Она, вытянувшись, вздернув плечи, выставив острый подбородок, стойко, не смигнув, выдержала его взгляд.

– Какая ты… – удивился он.

– Плохая? Тебя защищаю.

– Нет, ты хорошая, добрая…

– И верю, верю в тебя! Больше, чем ты сам.

– Честней тебя никого нет. Светлой всегда казалась. И всегда я… ты знаешь, всегда тобой любовался. Исподтишка. И все никак досыта насмотреться на тебя не мог… Вдруг ты – за убийство! Ты! Соня!..

До сих пор он был какой-то вялый, погруженный в себя, далекий от нее, теперь впервые в его голосе проступило страдание. Бессильное и безнадежное страдание по той Соне, что была когда-то. Ее нет больше – умерла, лишь след в памяти. Сидящая рядом – другая, чужая ему и далекая.

И Соню охватил ужас, она закричала:

– Нет! Нет! Не соглашусь! Не дождешься! Буду тебя спасать, буду! От тебя самого! Ты враг, враг себе!

Он равнодушно согласился:

– Враг. А как же…

– О-о! Ну тогда и я враг тебе! Тебе, которому на себя наплевать! Враг! Враг! Не жди, не примирюсь! Убил – и правильно сделал! Надо было убить, надо! Жалею, что в стороне была, что не помогла тебе!

Снова он содрогнулся от отвращения:

– Жуть!

Но она уже не могла себя удержать, ее понесло, чувствовала, что вырываются жестокие слова, безобразные, но остановить их уже не по силам:

– Жуть? Конечно! Пришлось, да, убить! Пришлось, не сам захотел! А потом перепугался, скис, засомневался – зря, понапрасну. Вот это жуть! А я-то бежала к тебе – кто жизнь защищал, жизнь смертью! – чтоб сказать: с тобой вместе, не покину никогда! Прибежала и встретила… слизняка! Жууть!

Колю повело набок от ее слов, он оперся о стол, попытался удержаться, не получилось – сел, бросил глухо: