Владимир Тендряков - Ночь после выпуска (сборник)

– Пухов. Понятно.

– Другого надежного рядом не было.

– И не ошиблись в выборе?

– Не ошиблась, – с какой-то горечью ответила Пухова. – День на день теперь походит, не отличишь.

– Так почему же все-таки связь Пухова с Корякиным не порвалась?

– Ждали все того, ждали – порвется и кровь прольется. Илья ждал, уговаривал меня – уедем. Но ведь ошалевший за нами бы бросился!.. Вот и решилась я… Никому не сказалась, одна пошла к Рафочке. А у того рожа черная со вчерашнего перепоя, глаза волчьи прячет. «Просить пришла?» – спрашивает. «А что, – говорю, – ты дать можешь, что у тебя есть?» – «Иль показать?» – «Покажи, – отвечаю, – если думаешь, что за это полюблю». Знала, знала, что сломается, скулить начнет. Так оно и вышло: «Помани – иным обернусь, пить брошу!..» – «Так уж сразу и обернешься? Терпеть долго придется, а похожа я на терпеливую?» Вот тогда-то я и назвала ему: «Есть терпеливая, как раз такая, что тебе нужно, не пропусти, иначе под забором сдохнешь!»

– Анну?

Пухова низко наклонила голову:

– Да.

Оба помолчали.

– Вы и в самом деле специально это… чтоб от купиться? – осторожно спросил Сулимов.

И она вскинула на него распахнутые, провальные глаза:

– Верила! Верила! Хорошо получится! Я к Анне всегда как к сестре младшей… Ее спросите – под моим крылышком жила. Думалось: одна-то пропадет, а тут парень бедовый, золотые руки имеет. Ну а то, что с норовом, – Анна перетерпит, дров в огонь не подкинет. С кем Рафашке дикому еще и сжиться, как не с такой тихой. И виделось, виделось – я с Ильей, она с Рафашкой поплывем на разных лодках, но в одну сторону. У меня родни нет, у Анны тоже. В мыслях не мелькало тогда – откуплюсь! Повернулось так. Да! Но поняла, раньше всех поняла – неладное получилось. Даже Анна еще на что-то надеялась, а я уже знала – ох злая ошибка случилась. И жгло, жгло меня! Всю жизнь грех свой замаливала. Илье, думаете, хотелось вожжаться с Корякиным? Как же! Еще до знакомства со мной он уже подумывал, как бы Рафочку дорогого от себя оторвать. Глупости говорят, что на Рафке ехал. Рано ли, поздно – с таким конем умаешься. А в последнее время и совсем сбесился, норовил без пути, без дороги…

– И все-таки мне непонятно, почему не расстался, почему терпел ваш муж?

– Да ужель теперь-то не ясно почему? Я не давала! Оттолкни Илья от себя Рафаила, как бы тот под откос покатился, совсем бы тогда спился, семью в нищету загнал – Анне вешайся! Так и настроила я Илью: случится это – брошу! Он и сам понимал. Держал возле себя Рафаила. Да! Совсем выправить его никому не по силам, но какой-никакой догляд за ним был – пить в рабочее время не смел, от совсем уж дурной компании оттирали. А я сама следила, чтоб деньги в семью шли, – сыты, обуты, ничуть не хуже других…

Вот оно – сезам, откройся! Не этот ли секрет умолчал тогда Пухов? Не хотел вмешивать жену. А может, не надеялся, что поверят, – секрет тесной, почти тридцатилетней связи столь несхожих людей так прост и сентиментален. Сулимов не мог поверить в него сейчас, выискивал в порозовевшем от волнения лице Людмилы Пуховой неискренний наигрыш, хотя бы намек на него, глухой, сомнительный оттеночек. Та сидела перед ним подавленная и… непроницаемая.

– Значит, причина связи Пухова – Корякина в том лишь, что вы себя считали в долгу перед Анной?

– В долгу?! – возмутилась Пухова. – Слово-то какое… купеческое. О долгах ли я думала – жить не могла!

– Уж так-таки жить не могли. Не преувеличивайте.

– А вы поставьте себя на мое место. Живу, как и хотела, тихо. Так тихо, что глохнешь. Все наперед знаешь, что завтра у тебя будет, что через неделю, через месяц… Ни о чем думать не надо и не о чем тебе заботиться – все есть: квартира, тряпки, машина… Вот только детей нету, обижены. Да ведь живая же я, не мертвая, ни о чем не думать не могу, и без забот пусто. Так пусто, что терпенья нет, хочешь не хочешь, а любой на моем месте заоглядывался бы по сторонам, искать стал – о ком бы позаботиться? Ну а мне особо оглядываться и выискивать не надо – рядом у старых знакомых ад кромешный. Расписывать мне их жизнь или сами знаете?.. А коль знаете, так и спросите себя – могла я забыть, что по моему наущению такая дикая жизнь тянется? И как мне не страдать, совестью не мучиться? Да и о ком мне еще страдать? А потом, если вдуматься, спасибо Анне… Дикому Рафе тоже. Не они бы, я, поди, и живой-то себя не чувствовала, давно бы каменной бабой стала… Долг?.. Какое там. Тут себя бы спасти. И вовсе не от доброты сердечной заставляла мужа держать возле себя дорогого Рафочку. Перед собой не притворялась доброй и перед вами не хочу!

Сулимов озадаченно молчал. Как ни старался он расшевелить в себе недоверие, но Пухова разбивала его – уже не сомневался в ее искренности.

– М-да-а… – протянул он. – Неожиданная история.

– Да нет, скучная, – устало возразила она. – Глупая баба себя сама обманула. Покою ей хотелось – захлебнись им. До сих пор хоть за Анну тревога была, нынче и это кончилось. Совсем будет пусто. Покатятся похожие денечки, а куда, а зачем? К чему я на свете?.. Хотите верьте, хотите нет, а жалею, что тогда за Рафаила не вышла.

– Ну уж! – возмутился Сулимов.

Глаза Пуховой обдали его темным сполохом.

– С ним-то я уж покою не знала бы. Я не Анна, я бы воевала и, думается, осилила. Да!.. Как знать, может, даже и гордиться теперь пришлось бы: вот он, мой перекроенный, не бросовый, человек, как и все, даже лучше других. Было бы что вспоминать на старости лет. А теперь что?.. Да ничего.

Пухова хлюпнула, достала платочек и с откровенной горестностью шумно высморкалась.

Соня брела под дождем нога за ногу. Куда? Не знала сама.

Она не сразу ужаснулась тому, что случилось. «Уходи…» Она ушла, унося обиду, только обиду. Но вот шаг за шагом по темному, сырому, неуютному городу, дальше от стен, где остался запертый, охраняемый Коля, и стало расти, расти, распирать до – не могу!

За что?! За то, что любит его!

Однажды она спешила из магазина с набитой авоськой и впереди среди прохожих увидела его, тоже спешащего домой. На этот раз она его не нагнала, а шла следом, глядела и не могла наглядеться. У него был порывистый, решительный шаг. У него вызывающе запрокинута голова, мягкие волосы лежали на воротнике пиджака. В узкой спине у него какая-то напружиненность, весь он легкий, подобранный, летящий над тротуаром сквозь прохожих. Он нисколько не походил на того скованного, угловатого, каким был при встречах с ней. Сам собой он еще лучше, неожиданней… И она захлебнулась от счастья – оттого, что они скоро встретятся, оттого, что снова он станет скованным, застенчивым, оттого просто, что есть он на свете, есть! Она торопилась за ним и едва сдерживала счастливые слезы.

Любит…

А плеск весла за спиной, когда они плыли по Крапивнице. Плеск весла, толкающий их вперед, вперед! И что там, впереди?.. Обмирало сердце.

Любит! Как никогда не любила отца, пожалуй, даже и мать, а уж себя-то и подавно.

Любит! За это – уходи!

Если б можно его несчастье взять на себя… Взяла бы! С радостью! Не задумываясь! Не дрогнув! Умереть, чтоб жил он, да, да! Может, позавчера, пока не знала беды, и не осмелилась бы сказать такое себе, не была еще до конца уверена – любит, но до последней ли точки? – то теперь, да, да, не сомневается, теперь убеждена!

За это – уходи. Не нужна!

Готова сама умереть, себя – не жаль! Так почему должна жалеть других? А уж таких-то, как его отец, – ненавижу, нен-на-вижу!! Потому что – люблю!..

Коля! Ты самый решительный, самый справедливый, самый честный из всех на свете! И не соглашаешься с этим, и оскорбляешься, и гонишь прочь… Не вмещается в голове – чудовищно!

Нога за ногу по мокрым улицам, таща в себе распирающую необъяснимость. Не могло такого случиться, а случилось, не пригрезилось. Звучит в ушах – уходи! И не находилось другого объяснения, как: не герой, а трус, не выдержал до конца, скис, предал себя и ее, Соню, вместе с собой! Выходит, что она ошибалась в нем.

Нога за ногу…

Но Соне пришлось посторониться – взявшись за руки, шли парни и девушки, должно быть студенты, возвращающиеся с вечеринки.

В этот поздний промозглый час, когда город неуютно-мокр и черен, когда фонари вверху окутаны дымчатой изморосью, воздух липкий, а поредевшие прохожие, втянув головы в плечи, поодиночке, словно наказанные, торопились дорваться до своих подъездов, до комнатного тепла, разгоряченная, занявшая всю мостовую компания дружно шагала в едином стремительном наклоне, подставив моросящему дождю веселые лица. Распахнутые плащи, стук высоких девичьих каблучков по асфальту… И напористый, мужественный парнишечий басок, бравируя – все трын-трава! – выжимал:

Ваш-ше благородиеГоспожа Удач-ча,Для кого ты добрая,А ком-му инач-че…

За ним не слишком слаженно, но воодушевленно подхватывали остальные:

Девять граммов в сердце,Постой – не зови…Не везет мне в смерти,Повезет в любви!..

Звенел в хоре беспечный девичий альт.