Спасибо за покупку - Лев Соломонович Новогрудский
— Жизнь прекрасна! — доверительно сообщила Юлька своему отражению в зеркале. Фраза шофера пришлась кстати.
Сунув ноги во вьетнамки и накинув халат, она присела у телефона и стала накручивать диск. Валерия сняла трубку тут же. Голос был низким и бархатистым.
— Говорите!
— Скажу! Всю правду скажу! Не вели казнить, вели миловать, матушка царица!
— Юшка!
Валерия рассмеялась, поцеловала воздух перед трубкой, и телефон донес до Юльки звук ее поцелуя. Юлька тоже поцеловала воздух.
— Сегодня жду. Расскажешь все-все! — торопливо сказала Валерия и нажала на рычаг, не поинтересовавшись, сможет ли прийти Юлька. Это было в духе Валерии — ей никто, никогда и ни в чем не отказывал.
Юлька еще немножко посидела на тахте и поболтала в воздухе ногами.
Свобода и полная независимость, которые обрела Юлька на оставшуюся часть дня и вечер, воспринимались как легкий веселый праздник. Праздник существовал в самой Юльке, заставлял томительно замирать сердце в предвкушении ожидаемой и одновременно нежданной радости, неизвестно какой, непонятно с чем связанной, а значит, таинственной и потому еще более привлекательной.
Юлька подумала о том, как мало все-таки человеку надо. Ну, отпустили пораньше домой из этого тягомотного, жуткого, страшного магазина — сразу после разгрузки; ну, хорошая погода; ну, встретится она с подругой. Что еще? Ну, погуляет, скажем, немного, съест две порции мороженого — больше не осилит. А дальше? Все это не повод для телячьей радости, которая ее разбирает. Впрочем… Юлька вспомнила, какое счастье обуревало класс, когда неожиданно срывался последний урок. Все радовались и веселились, хотя особых причин для ликования тоже, кажется, не было. Придя домой раньше обычного, она скучала. Однако заболей назавтра другой преподаватель — все повторялось.
Юлька натянула свои любимые джинсы, надела батник — желтую трикотажную кофточку, напоминающую покроем мужскую рубашку, — который папа привез ей в прошлом году из Праги, низко на бедрах затянула широкий ремень. Всё, можно отправляться! Вот только захватить яблоки, ветчину, а также пирожки, испеченные соседкой Полиной Савельевной для папы, — прежде всего Юлька поедет к нему.
Больница находилась недалеко, четыре остановки автобусом, ждать которого Юльке не пришлось — подъехал сразу.
Устроившись с правой стороны у окна, она принялась внимательно читать вывески, мимо которых проезжала, и рассматривать прохожих. Это было особенно интересно, поскольку прохожие не знали, что Юлька на них смотрит. Правда, автобус двигался довольно быстро и, чтобы не потерять из виду очередного пешехода, Юльке приходилось крутиться на сиденье.
Так продолжалось некоторое время, пока она не заметила, что на нее смотрят с не меньшим интересом, чем она на прохожих.
Особенно пристально, не сводя дымчатых очков, разглядывал ее загорелый молодой человек, сидевший у передней кассы спиной по движению и лицом к Юльке. Рядом с ним лежала авоська, наполненная продуктами: сок манго, бутылка с ряженкой, еще какие-то свертки. «Вернулся с юга, — подумала Юлька. — Едет в больницу». Она снова стала смотреть в окно и о молодом человеке в дымчатых очках тут же забыла.
Больница занимала весьма солидную территорию и была построена прямо в лесу. Ее корпуса белели сквозь ветвистые кроны высоких деревьев. Всю территорию окружал глухой бетонный забор, в котором невдалеке от автобусной остановки имелся проем, точнее, дыра, пробитая неизвестно кем и непонятно каким способом.
Юлька пролезла в дыру и пошла по твердо утоптанной тропинке, которая выходила прямо к папиному корпусу.
Войдя в отделение, Юлька приветливо поздоровалась с палатной сестрой, которая сидела у своего поста — просторного белого шкафа. Сестра раскладывала по пакетикам разноцветные пилюльки. Рядом на электрической плитке кипятились иглы для шприцев, и вода в никелированной коробочке громко урчала.
Дверь в папину палату была третьей от медицинского поста.
Когда Юлька, подвинув стул к постели отца и поправив ему подушки, присела, он похлопал ее по руке, бледно улыбнулся:
— Что скажешь, дикобраз?
Папа почти никогда не называл Юльку по имени, только если сердился или если что-нибудь случалось. Обычно же она бывала мартышкой, ежиком, сорокой, зайцем и т. д. Иногда в ход шли обидные прозвища, вроде поросенка или крокодила. При этом черты человеческого характера, которыми в народе наделяются те или иные представители фауны, у Юльки могли отсутствовать, значения данное обстоятельство не имело. Бывало, что поросенком она неожиданно оказывалась после тщательной уборки квартиры, сорокой становилась, просидев молча весь вечер за книгами, а барашком — получив три пятерки по трем предметам сразу. Еще в раннем детстве Юлька пыталась у папы выяснить, почему она в одном случае мартышка, а в другом ежик или белка, с чем это все-таки связано. Всерьез папа ей не отвечал, только смеялся и говорил, что в Юльке уживаются все на свете зверушки. «Я зоопарк, да? — хныкала маленькая Юлька. — Не хочу!..» — «Нет-нет, — успокаивал ее папа. — Конечно, не зоопарк! Ты — джунгли, ты — пампасы, ты — лес, ты — река, море, океан, воздух, земля, весь мир!» Юлька отступала. Потому, наверное, что обижаться на весь мир глупо даже в дошкольном возрасте. Как же давно это было!
Юлька подробно рассказала папе обо всех, кто звонил и справлялся о его здоровье, о том, что Полина Савельевна снова напекла ему целую гору пирожков с зеленым луком и яйцами, но она, Юлька, не удержалась и съела несколько штук, что квартира ею содержится в образцово-показательном состоянии, а счета за телефон, газ и свет оплачены своевременно. Юлькина информация хоть и касалась самых разнообразных явлений и фактов, была проникнута единой организующей идеей: все сообщения имели исключительно позитивный характер и предназначались для пробуждения положительных эмоций.
Поэтому-то Юлька и не призналась папе в том, что не станет сдавать экзаменов в институт, что поступила работать. Отрицательные эмоции, которые могло вызвать это известие, Юлька не сумела бы нейтрализовать ничем. Оставалось одно: ждать, хотя чего именно ждать и до какого момента, Юлька не знала сама. В жизни для нее не было сейчас ничего менее определенного, чем час признания, и ничего более определенного, чем само это признание, его роковая неотвратимость.
— Много занимаешься? — спросил папа, словно нарочно,
