Осеннее солнце - Эдуард Николаевич Веркин
– Я знаю, что это грибы. Их ищут специальные свиньи.
Мы пробирались через поле, бывшее клеверное поле, путались в жесткой прошлогодней траве.
– Можно Дрондиху натаскать, – хихикнула Шнырова. – Поводок ей сделаем…
– Пчелы вымирают, – перебил я. – Представляешь?
– Ну, вымирают, и что? Каждый день кто-то вымирает…
– Опыления не будет, все растения погибнут.
– Ерунда, – отмахнулась Шнырова. – Придумают что-нибудь. Каких-нибудь роботов. Опыляторов.
Начался уклон, открылся вид на Сунжу. Высоко и прохладно, яблочным цветом пахнет. И луг вниз, желтый, малиновый, зеленый, разноцветный, и блестящая синим косая лука реки. Сунжа здесь выгибается, образует плес, неширокий, но с пляжем, с желтым, бананового цвета песком.
– А ты знаешь, что это очень редкий песок? – спросил я. – Такой песок встречается…
– Васькин, тебе не надоело? У нас самый лучший песок, у нас самые сладкие яблоки… Хватит врать. Ты с прошлого года врешь больше, чем я. Обычный песок, обычные яблоки, кислые и червивые. Деревня, как деревня, хуже, чем Адищево, и все давно свалили… Куда мы идем?
– К Козьему колодцу, – указал я. – Пришли почти.
– Топиться что ли?
Шнырова пнула траву, запнулась за траву, упала.
– Васькин, зачем тебе колодец?! Ты что, зловещее колодезное чудобище?
Я перешагнул через Шнырову.
– Ты что, в Дрондиху втрескался? Я видела, как ты вчера рельсы держал, чтобы она не обрушилась. Вы что, влюбленные?
Шнырова гадко захихикала, как старая, подавившаяся короедом кукушка. А я не стал оборачиваться.
– Я так и знала, – не унималась Шнырова. – Я давно заметила, что ты ей рюкзак носишь! Ты фанат Дрондиной! Ты Дрондин-мэн!
Шнырова рассмеялась уже как голодная болотная цапля.
– Ты раб Дрондиной, а она тебя кинула, а ты не можешь жить!
У Шныровой явные театральные таланты. Она загоготала, как сентябрьский вальдшнеп, отставший от стаи и тоскующий в предчувствии скорой голодной зимы. Шнырова весьма точно подражает голосам животных, особенно птиц. Потому что у нее мозг как у дятла, так говорит Дрондина.
– Ты записку оставил, Васькин? Типа, «Я хотел жениться на Дрондиной и сбежать в Кострому, но жестокий мир не понял нас».
Иногда она бывает остроумной. Не просто злобной и едучей, но и остроумной.
– Вот ты Дрондину любишь, а она всем рассказывает, что ты разводишь опарышей и красишь их в синий цвет!
Шнырова захохотала за спиной. Любой нормальный человек давно бы Шнырову поколотил, но я к ней привык и отношусь спокойно. Шнырова забавляет.
– Васькин, давай я тебе тысячу дам, а ты записку оставишь, что из-за меня утопился?
Я показал ей фигу через плечо.
Мы спускались по долгой пологой стороне холма. Раньше тут была широкая коровья тропа, потом узкая козья тропа, сейчас осталась узенькая тропка, по которой ходил я, Шнырова и Дрондина. Тропка вела к Козьему колодцу, а мы обычно поворачивали вправо, к Сунже. Там пляж.
– Васькин, ты утопишься, а Дрондихе все равно ведь, она Бреда Питта любит. Она собаку свою блохастую в честь него назвала. А могла бы и Васькой, между прочим…
Это смешно, признаю. Показал две фиги, не оборачиваясь.
Над лесом за Сунжей строилась новая летняя погода, мелкие облачка натыкались друг на друга, вспучивались, как пена.
– Вот у нее раньше хомяк был, так его она Васькой звала, а потом взяла и замучила.
– Он его не замучила, – возразил я. – Он опилками накололся, у него абсцесс начался…
– Она его специально сырыми опилками кормила! – тут же ответила Шнырова. – И даже хоронить его не стала, в печку кинула!
Это неправда, Дрондина хомяка похоронила, я сам видел. Похоронила, в банке из-под чая. И камень положила. Там, за домом Кашиных.
– Ты утопишься, а она на могилу твою плюнет и жвачку приклеит, – пообещала Шнырова.
Надоела. И я решил пробежаться. Рванул. Шнырова попробовала догнать, но опять запуталась ногами, гроханулась. Шнырова часто падает, с детства привыкла падать и ничего не ломать, подумаешь, синяки, подумаешь, шишки. А кости крепкие, грохочут только громко.
К колодцу я подбежал первым.
Козий колодец – это не для людей, это для скота, правильно называть не колодец, а водоем. Прямоугольная яма с обвалившимися краями, по углам еще сохранились остатки сгнившего сруба, но над уровнем земли сам колодец еле поднимается, так что от неожиданности легко и ухнуть. У дальнего края разросся и цвел рогоз, кое-где коричневые початки даже успели образоваться.
Вода в колодце стояла высоко и сочилась через край тоненьким ручейком, я окунул палец – холодный, в колодце открылся родничок. Ключик. Подошла, потирая ушибленное колено, Шнырова.
– Ну и что мы тут? Зачем приперлись? Давай, топись.
Шнырова достала телефон, навела на меня.
– Чего не топишься, Васькин? Передумал? Ну и правильно, чего ради бегемота топиться, она ради тебя топиться не станет.
– Пиявки, – сказал я.
– Пиявки… Тьфу ты, какие еще пиявки? Погоди…
Шнырова энергично почесала голову.
– Пиявки, пиявки, пиявки… Здорово! Отлично! Наловим пиявок! А в субботу я прокрадусь в дрондинскую баню и запущу пиявок в кадку с холодной водой! Дрондиха всегда первой моется, пойдет, а они на нее набросятся!
Шнырова захохоталась утренним филином.
– Пиявки – наши друзья!
– Гигантские пиявки, – пояснил я. – Здесь водятся гигантские пиявки.
– Гигантские еще лучше!
Но на всякий случай Шнырова отшагнула от колодца.
Я снял рюкзак.
– Отец рассказывал, что в его детстве мальчишки к этому колодцу боялись подходить, – я вытряхнул из рюкзака глубиномер. – Да и взрослые детей не отпускали…
– Почему?
Шнырова принялась старательно пинать кочки.
– Иногда возле этого колодца находили небольших животных, козлят, поросят или телят… Мертвых.
Я сделал положенную зловещую паузу.
– А крови в них не было, – добавил я. – Всю будто выпили…
У меня у самого мурашки по загривку пробежали. Самоиспугание приключилось.
– Так это не пиявки, – Шнырова обнаружила ржавый штырь, торчащий из земли метрах в двух от колодца. – Это явно чупакабра. Знаешь, прабабка Дрондихи однажды увидела чупакабру в смородине и онемела, как пень…
Шнырова изобразила онемение.
– Нет, это пиявки, – сказал я. –
