Александр Власов - Бун-Тур
— Неужели это ваш внук! Вы же совсем еще молодой!
Деда хитростью не купишь. Поглядел он на белый халат и говорит:
— Молодой — не молодой, но, простите, я вас не звал.
Она и не подумала обидеться. Согласилась.
— Я знаю. Это естественно. Лежачий больной никогда сам врача не вызывает.
Дед дернулся — хотел сесть, но сил у него не хватило. Упал на подушку и только глазами врачиху сверлит: сердится, что его лежачим обозвали. Рубашка съехала, и вмятина на левом плече видна.
— Интересное ранение! — воскликнула Катюшина мама, будто только из-за этой старой раны и пришла. — Пулевое… Вертикальное… Вы стояли, а в вас стреляли с самолета…
— Не то! — буркнул дед. — Дуэль была… с ихним снайпером.
— Что вы говорите?
Она быстро прощупала плечо и как-то незаметно приложила ухо к груди деда. Вот это подходец!
Слушала, слушала и говорит:
— Оч-чаровательно! Легкие чистенькие!.. Так… Так-так!.. А сердце от…
Она не договорила, но я понял: она хотела сказать, что сердце отвр-р-ратительное. Ухом по груди деда водит, а смотрит на меня и спрашивает:
— Папа с мамой скоро вернутся?
— В феврале обещали.
— Нужно их вызвать телеграммой.
— Они не на прогулке! — зашумел дед. — Никаких вызовов!
Она ласково погладила его по щеке.
— Вы поймите…
— Это вы поймите!.. И никакой паники! Дождусь! Без них не помру… не дождавшись!
Как он это сказал — про смерть, у меня не один, а оба глаза задергались. Выскочил я из комнаты и — в ванную. Только и не хватало, чтоб мои слезы увидели! Уткнулся в полотенце и слышу Катюшин голос:
— Сашек! Милый! Не плачь!
Я бы ей ответил, да горло первый раз в жизни не сработало. Захлопнул дверь перед ее носом, вытерся и вышел в коридор. А она и говорит:
— Не бойся! Мама все постарается сделать. Она опытный врач.
Как раз и мама из комнаты деда вышла с какими-то бумажками в руке.
— Обед у вас есть?
У нас селедка была, колбаса и пельмени.
— Найдем чего-нибудь.
— Уж эти мужчины! До чего беспомощные!.. Катюша, аптека и обед за тобой. Вот рецепты.
— А телеграмму? — спросил я, и опять в глазах у меня защипало.
— Дедушка не хочет. И в больницу отказывается… Подождем денек.
В тот день я швейцаром был: то и дело открывал и закрывал дверь. Сестра с уколами прибегала. Катюша в аптеку сходила, в магазин. А после уроков Бун заявился. Мы с ним на кухне обедали. Катюша на стол подавала. И деда она накормила. Без нее бы он обязательно встал. Не знаю, как она сумела накормить его с ложечки.
Какая-то она удивительная! Я раньше и не замечал. Все у ней само делается. И квартира чистая стала, и обед горячий из трех блюд. Дед даже приободрился.
Собрались мы около дивана. Глаз у деда все дергается. Голос хоть и повеселее, а все же слабый. Шутит:
— Молодцы, гвардейцы!.. На помощь к окруженному пробиваетесь…
А мне и жалко его, и обидно, что он такое про себя говорит. Попасть в окружение — это у деда самое последнее дело, вроде как бы полный конец.
— Никто, — говорю, — тебя и не окружал!
— Нет, Санька… Чего уж тут скрывать… Сплоховал твой дед. В штрафники списать его надо.
— Штрафники тоже хорошо дрались! — сказал Бун. — Я читал: они отчаянные были!
Катюша на часы посмотрела, бутылку взяла и ложку.
— Пора лекарство принимать.
Дед открыл рот и послушно проглотил лекарство, а она и говорит:
— Уж эти мужчины! Все про войну!.. Жить надо и радоваться!
— Жить надо, пока других радуешь, — ответил дед и совсем меня разозлил.
— А ты, — говорю, — не радуешь, что ли? А про елку забыл? И… и вообще!..
Я бы много мог вспомнить хорошего про деда, но неудобно как-то. Да и не любит он, когда его хвалят. Но на этот раз он принял похвалу и посмотрел на елку. Она в углу стояла, в ведре с водой. Не с простой! Дед рецепт один знает. Он в воду мелу натолок, желатину посыпал и еще чего-то. И елка была совсем живая, как несрубленная, даже еще пушистей. Улыбнулся дед елке и спрашивает:
— А что, Санька… Не очень я тебе досаждал?
— Да ты что? — возмутился я.
— А по-честному? Ведь бывало?
— Ну, бывало! — говорю. — Редко… Когда ты про приказ или про долг толкуешь.
— А чем это плохо? — нахмурился дед.
Бун полез выручать меня.
— У нас не любят говорить про это.
— У кого — у вас?
— Ну, у нас… у молодых… Мы сами хотим все проверить… Чтоб не вслепую… Не по приказу, а от себя… Без всякого долга. Свободно.
— Ревизоры! — дед усмехнулся и хрипло вздохнул. — Долг им не нравится!.. А мы в него самое святое вложили: души наши, опыт, веру! От чего вы освободиться-то хотите?
Буну бы смолчать, а он, хоть и не нарочно, уколол деда:
— Вера, душа — эти слова, дедушка, старые, из библии.
Губы у деда дрогнули, но Катюша не дала ему говорить — ладошкой рот прикрыла.
— Дедушка! Дорогой! Не волнуйтесь! Все мальчишки отвр-р-ра-тительные! С ними и здоровому трудно разговаривать!
Я ждал, что дед сейчас рассвирепеет. Шутка сказать — рот ему зажали! А он ничего, стерпел. Еще раз вздохнул и отвернулся от нас. Мы на цепочках вышли из комнаты. В кухне я погрозил Буну кулаком.
— Молчишь, молчишь, да как ляпнешь!
И Катюша сердито на него посмотрела — тоже хотела выругать. А он и без того переживает, что обидел деда.
— Ладно! — говорю. — Идите домой! С моим дедом уметь надо…
Выпроводил я их и вернулся к нему. Он лежит, на елку смотрит, а сам ни елки, ни комнаты не видит. Далеко смотрит, назад, в прошлое: может — в войну, а может, и еще куда-нибудь дальше. Присел я рядом и думаю, что бы такое сказать, чтобы ему приятно стало.
— Дедуля! — говорю. — Никто, это самое, проверять тебя и не собирается. Болтовня одна!
— А вы проверьте! Проверьте! — прохрипел дед. — Ваши внуки вас проверять начнут… А ихние — их… Кто же, Санька, вперед пойдет?..
Последняя медаль
Я проснулся оттого, что кто-то сел на мою кровать. Открыл глаза — дед. Руками за спинку кровати держится и дышит, как загнанный. Устал, пока до меня добирался. Поругать бы его — зачем с дивана слез, но у меня язык присох от жалости. Обнял я его за плечи и тихонько на свою подушку опустил.
— Позвал бы, — говорю, — если что надо. Я чутко сплю. Может, «неотложку» вызвать?
Дед немножко отдышался.
— «Неотложку» не надо… Просчитался я, Санька… Не дотяну, а они обидятся…
— Кто они-то? И за что?
— За то, что не дождался… Не попрощался с ними…
Уткнулся я в подушку и заревел, а дед руку мне на голову положил и дрыгающий палец, как дятел, в затылок мне поклевывает.
— Не надо, Санька… Пора, знать, пришла… Не теряй времени… Выполняй задание!.. Садись на телефон — отстукай телеграмму… Но не очень такую, а… спокойную.
Вытер я слезы.
— Есть, — говорю, — дедушка! Есть выполнять задание. А ты лежи на моей кровати и больше не вставай! Не рыпайся!
Ну и он мне в ответ по-военному:
— Есть, Санька, лежать и не рыпаться… Отрыпался!
Продиктовал я телеграмму по телефону, чайник на газ поставил, дал деду лекарство. Вижу — очень ему трудно и лежать, и дышать. А вид у него какой-то виноватый.
— Вот и я, — говорит, — свой долг нарушил.
— Брось, дедушка! Чего ты зря на себя наговариваешь!
— Не зря… Долг стариков — никому не мешать… Столько канители наделал! А еще сколько будет…
И правда: весь следующий день шумный был. С утра опять сестра пришла, шприц кипятила. Потом — Катюшина мама. Увидела, что дед на мою кровать перебрался, головой покачала. Послушала его и ушла очень недовольная. Днем, после уроков, Бун, Катюша и Васька Лобов к нам заглянули. Только Васька недолго был. Пошептался с Катюшей на кухне и удрал.
Часов в пять — снова звонок. Входят два солидных дяди. Врачи — специалисты по сердцу. Проводил я их к деду и спрашиваю у Катюши:
— Твоя мама прислала?
— Это консилиум, — пояснила она. — И еще кое-что оч-чаровательное будет! Дедушке приятное… Ему сейчас приятное — лучше всяких лекарств.
Махнул я рукой.
— Ты меня не успокаивай!..
Врачи долго у деда сидели и такое вынесли решение: перевозить его в больницу пока нельзя, а все остальное, что Катюшина мама прописала, все правильно и ничего нового применять не надо.
Не успел я дверь закрыть за этим консилиумом, как опять звонок. На этот раз — офицер из райвоенкомата. И тоже — к деду. Это, наверно, Васькина работа! Недаром они с Катюшей на кухне шушукались. Васькин отец в военкомате служит.
Офицер встал перед дедом по стойке смирно и отчеканил:
— Товарищ полный кавалер ордена Славы! Разрешите вас поздравить с награждением медалью в честь приближающегося пятидесятилетия вооруженных сил!
Дед встрепенулся, губы у него задрожали, в глазах — радость и слезы. Воздуху в грудь набрал — сейчас рявкнет! Но не рявкнул.
