Александр Власов - Бун-Тур
Первое, про что я подумал, — это ботинки. Вода разольется по полу, и будем мы танцевать в луже. Глупее не выдумаешь!
А Бун — тот самое главное уловил.
— Ты понял? — спрашивает.
— Понял! — говорю. — Ванночка нам предстоит прохладная для закалки организма.
Бун вздохнул прерывисто и произнес:
— Ванночка…
Он не договорил. Он этим словом, как ширмой, отгородил что-то от меня.
— Чего темнишь? — спрашиваю.
— Нет, — говорит. — Темнить нечего. Просто я в этом году еще ни разу не купался.
И опять не слова, а ширма. Что же он прячет за ней?.. И вдруг вспомнились мне и разлившиеся пруды у железной дороги, и фонтанчики из-под досок, и дождь. Море воды! И понял я Буна. Затопит наш подвал как дважды два! Затопит до самого окошка!
Я бы испугался, если б не рассердился. А рассердился я на Буна. Какой великодушный нашелся! Сам мучается, а меня щадит!
— Ладно! — говорю, будто и сам давно все понял. — Я не девчонка. И даже не княжна Тараканова!
— Нет, не Тараканова! — согласился Бун. — У нее кровать была высокая.
— Зато здесь крыс нет, а на картине их полно. И нас двое, а она одна тонула!
Так мы переговаривались, лишь бы болтать что-нибудь, лишь бы не думать о воде. Но как о ней не думать, если она ревет на весь подвал. Холодная, мерзкая, мокрая…
— Мне, — говорю, — с детства хотелось Ниагару увидеть, а теперь ни капельки не хочется. И в Петергоф на фонтаны я ни за что не поеду больше. Хоть бесплатно вези — не поеду!
Бун не поддержал этот культурно-просветительный разговор. Спросил серьезно:
— Ты жалеешь, Тур?
— Чего?
— Что затронул эту компаху?
— Ничуть! — отвечаю храбро. — Еще дед мне приказывал: в стороне не стоять!
— Значит, ничего не жалеешь?
— Жалею, что тебя сюда затащил.
— А еще?
— Еще поход жалко, если сорвется… Ну и двадцать пятое число жалко, если не состоится…
— А еще?
— Чего пристал? Все жалко! Всех жалко!
Бун помолчал. Потом сказал:
— Мне еще Катюшу жалко, если больше не увидимся… И деда твоего я тоже вспомнил. Жалко, что обидел его тогда. Помнишь, он про долг любил толковать, а мы на дыбки вставали. Что за долг? А ну-ка, проверим, долг ли это?
Вода уже до щиколоток дошла. Мне не до проверок было.
— К чему, — спрашиваю, — ты это вспомнил?
— К тому, — говорит, — что с этого все и начинается. Нету долга — есть свобода! Полная! Стопроцентная! Обезьяны пошли чай пить, а мы тонем. Да здравствует обезьянья свобода!
Слышу: голос у Буна на пределе. Сорваться может. Надо его подбодрить.
— Не ной! — кричу. — Нытик!.. То-онем! Карау-ул!.. Вода только ноги замочила. Ты что, ногами дышишь, что ли? Знаешь, что дед тебе бы сказал? Он бы тебе один закон снайперский выложил: если пуля уже летит в тебя, не смей умирать, пока не пошлешь встречную!
Бун успокоился немножко. Так мы друг друга и поддерживали по очереди. Хорошо, что и паниковали мы тоже не вместе, а по очереди: то он, то я.
Помню, я ослабел, когда вода до колен дошла. Там у меня на правой ноге родинка растет. Как только вода доползла до нее, так я и очумел от страха. Точно на кнопку нажали — волю выключили. В голове темно — никаких мыслей. Забегал я по подвалу, как в припадке. Стал воду вокруг расплескивать. Даже Буна не понимал, пока он не поймал меня за руку и не крикнул отчаянно:
— Перестань! А то я сам двадцать пятого против тебя голосовать буду!
— Врешь! — говорю. — Все ты врешь!
Говорю — и не могу узнать свой голос.
— Вру! — согласился Бун. — Это я нарочно… Держись, Тур!
Голова у меня пришла в норму.
— Держусь, Бун!.. Умирать нам рановато…
А вода все ревет. Как я тогда ненавидел эту воду! Так бы и улетел в пустыню, в самое сердце Сахары, чтоб ни единой капельки ни сверху, ни снизу! Поклялся, что и пить ее никогда не буду, даже газированную! Все краны в квартире пробками позатыкаю!
Когда вода до живота добралась, настала очередь Буна. Он скис… Бун не бегал, как я, не дергался. К стене прислонился, глаза закрыл и замкнулся, как покойник. Я его встряхнул за плечи и обругал залпом. Не помогло! Я еще раз. И про группу особого назначения напомнил. Высоко загнул!
— Тащи, — говорю, — Бун! Тащи груз за весь отряд! Тащи за всех, кто проморгал обезьянье царство!
И это не подействовало. Я сменил пластинку.
— Бунушка! — говорю ласково и убежденно. — Дурачок! Да не пропадем мы! Катюша всю школу на ноги поставила — нас повсюду ищут! Милиция поднята по боевой готовности! Комсомольские патрули весь район прочесывают! Мы ведь, считай, тоже уже комсомольцы! Ну, не прошли кое-какие формальности — это не важно! Все равно комсомольцы! Нас в обиду не дадут!
Красиво говорю! Так красиво, что самому не верится! Но не торопитесь! Я еще не закончил свою речь, а за дверью вдруг что-то заскрежетало! Бун глаза приоткрыл. Слышим — голос:
— Есть тут кто? Эй! Отзовись!
Мы закричали, а что — не помню. Помню только, как свет фонарика в глаза ударил. Какие-то незнакомые люди бросились в воду. По подвалу волны заходили.
Но теперь плевали мы на волны! Пусть хоть шторм десятибалльный, пусть хоть цунами — с нами люди! Живем, Бун!..
Речь-то моя красивая в самую точку попала!
Когда нас из подвала на улицу вывели, было уже темно. Весь район новостроек в светлячках-фонариках. Да! Была здесь и милиция! Да! Были и комсомольцы — школьные и даже заводские. Да! И наши были, из нашего пионерского отряда.
И Катюша была. Нас бы и без нее искать стали, но не раньше ночи. А Катюша в пять часов тревогу подняла. С четырех до пяти у кино стояла — ждала, а потом к Ваське Лобову домой пришла. Они Сеню Петровича разыскали и втроем раскачали весь наш район. Всех подключили: и Бориса Борисовича, и Васькиного отца, и толстого майора из милиции.
А Катюша всех подстегивала. Ей говорят: подождать надо, задержались где-нибудь, сами объявятся. А она свое твердит: они никогда не опаздывают, что-то с ними случилось отвр-ратительное…
* * *Что еще рассказать вам? Про обезьян? Они, конечно, топить нас не собирались. Вода сама в подвал прорвалась. Борис Борисович установил это точно. Следствие он почти закончил, и ему наверняка в милицейской школе пятерка за практику обеспечена.
Эта история многих заставила говорить и думать о нас с Буном. Расхваливали за стойкость и выдержку. Расписывали ужасы, которые все-таки не сломили нас.
Говорят, что англичанка, услышав рассказ о наших приключениях, чуть в обморок не упала в учительской. Директор отпаивал ее водой.
Клавдия Корнеевна тоже волновалась по-настоящему. Сначала вроде и ничего, а когда домой вернулась, пришлось «неотложку» вызывать. Сердце. Она и сейчас еще болеет.
Кирилл Петрович — наш учитель по литературе, который скуп на слова, и тот сказал, встретив меня в школьном коридоре:
— Слышал! Слышал! Так, Данилов, и держись в жизни!
Сеня Петрович, увидев меня на следующий день, вынул из наружного кармана черные очки, засунул их во внутренний.
— В разговоре с тобой они мне больше не пригодятся.
Арнольд Викторович сам меня нашел и ничего не сказал. Уважительно подал лист бумаги. Смотрю — рекомендация.
Ну, а наши мальчишки и девчонки, как мухи, вокруг меня порхали: ощупывали, синяки разглядывали. Захотел бы — они б меня дня три на руках носили!
Вы заметили? Я все говорю: меня, мне, будто я один остался. Так оно и есть. Бун-то в больнице! Подхватил все-таки воспаление легких. Из-за его болезни и поход отложили. Он состоялся позже. И комсомольское собрание тоже состоялось. Но об этом я расскажу в следующий раз. Сейчас некогда. Надо Клавдию Корнеевну навестить, а потом побегу в больницу к Буну. Нужно Катюшу подменить.
