Сусанна Георгиевская - Фея горького миндаля
Улица около папиного завода рассказывала Кате про все на земле хлеба: большие, сдобные, чёрные, круглые и квадратные. И все они умели говорить. Говорили, шептали, пели — аж прямо терпенья нет!
У свежего хлеба был мягкий, широкий голос. Как шагнёшь на улицу, где завод, так сразу заслышишь голос хлебов. Они лопотали корочками, дрожжами, мякотью — всем тем, чем полагается пахнуть и бормотать хлебам, добрым, тёплым хлебам, терпеливым и разговорным, не похожим ни на кого — ни на Катину маму, ни на Катину бабушку…
— Ты опять со своей пацанкой? — спросили папу в проходной будке (Катю здесь все называли пацанкой, никто ее не называл Катей).
— А куда же её девать? — сердито ответил папа. — Так с ней и бродим. Так за собою и волочим.
Во дворе завода ещё больше запахло хлебом. Тут пели тонкими сдобными голосами сайки, и все на земле калачики, и все на свете рогалики с изюмом и без изюма, с цукатом и без цуката… Тут разливались песнями плетёнки, бублики, плюшки и кренделя…
— Твоя пацанка? — спросили у папы.
— Соседова! — очень сердито ответил папа.
И вошёл на завод.
…Цеха. Здесь пахнет не только хлебами. Здесь пахнет машиной — машинным маслом.
На тележке лежит свежевыпеченный белый квадратный хлеб. От него идёт пар.
— Хочешь хлебца? — спрашивают у Кати.
— Хочу, — говорит Катя.
— Ты что же, голодная? — обиженно говорит папа.
— Не голодная, — вздохнув, говорит Катя.
Папа надевает халат, становится у широкой большой печи.
До чего же маленькой становится Катя среди больших машин и больших хлебов!
Машин так много! Они не только внизу, они наверху, под самыми потолками. К тем машинам, что наверху, ведёт крутая, узкая лестница с узенькими перильцами. А в соседнем цеху огромная деревянная загородка. В загородке гуляет тесто. И булькает пузырями. Пузыри потихоньку лопаются.
— Пых-пух, — говорит Катя.
— Где ты, Катя?! — говорит папа.
— Я тут, — отвечает Катя.
— Пустил бы ребенка во двор погулять, — предлагает папе старуха работница. — Ребёнок весь извертелся, надо бы пожалеть!
— Как же!.. Сейчас отпущу во двор!.. А грузовики?.. Прямо не знаем, куда девать… Бабки позавчера уехала — укатила в Новосибирск… Тут один приятель мне обещал её прихватить к своей крёстной. Отпрошусь пораньше и нынче же вечером подкину её в совхоз… Её бы, конечно, надо собрать, но рыжая освободится только в восьмом часу. Что же делать-то? Отпрошусь пораньше с завода и как-нибудь соберу сам…
— А чего её особенно собирать то? — говорит женщина. — Доченька, подойди сюда, я поправлю тебе чулочек… Хлебца хочешь?
— Хочу, — говорит Катя и глядит исподлобья на папу.
Какие у заводского хлеба хрустящие корочки!.. До чего он тёплый!..
— Сильна поесть, — говорит папа. — Что да, то да.
…Тихо ступая. Катя уходит в комнату, где узкие розовые шкафы, а в шкафах халаты рабочих.
Вот зеркало. Большое. С огромным пятном понизу, похожим на брызги дождя.
Катя трёт его ладонью изо всей силы, но пятно навсегда, навечно прилипло к зеркалу. И вдруг она видит… Да что же это такое? Перед нею мальчик. На макушке у мальчика дыбом встали белёсые волосы, на шею ему спускаются неаккуратные, жёлто-рыжие кольчики. Вместо брюк он одет в сарафан на шлейках. Лицо у него неулыбчивое, сердитое. Мальчик сурово смотрит на мир из-под широких, больших бровей.
Некрасивый, нескладный.
Этот мальчик… Ах да, ведь это же Катя! Она никогда бы не догадалась, если бы не жевала корочки.
Ай-ай-ай, что же делать теперь?
«Ничего не поделаешь», — отвечает зеркало.
Катя зажмуривается от страха:
«Зеркало, а может, это не я?»
«Это ты».
«Ну, а может быть, ничего? Ведь я почти ни когда не вижу себя снаружи. А изнутри есть с кем слово сказать, не скучно».
«Ладно! Пусть ты видишь себя изнутри. Но всё вокруг видит этого малого в сарафане на шлейках. С нахмуренными бровями. И линялые шлейки от синего сарафана».
«Зеркало, сделай так, чтобы я стала похожа на Соньку с нашего двора. Ведь тебе ничего не стоит!»
«Не могу. Ничего не поделаешь, ничего не попишешь, чего не могу, того не могу, — отвечает зеркало. — Ты — Катя и будешь Катей. Ты к себе навсегда приклеена… Что ж делать! Не огорчайся. Может, и так сойдёт!»
Глава V. Тебе каково!
Сперва отец не мог разыскать её шляпу-панаму. Всё шарил, шарил, а шляпа не находилась.
Наконец он её увидал на шкафу, рядом с маминым чемоданом: шляпа осторожненько притулилась ухом к стене.
— А я сразу знала, где шляпа, — вздыхая, сказала Катя.
— То есть как это «знала»? — ответил папа. — Отчего же ты не говорила? Чтоб поиздеваться, да?
— Нет. Чтоб молчать, — ответила Катя. — Я — маленькая. А маленькие не должны говорить.
— С тобой не соскучишься, — удивился папа. И напялил Кате шляпу на голову.
Шляпа сейчас же упала на пол. Папа махнул рукой и принялся укладывать чемодан.
— Панамку надень. Забудем, — сказал он Кате.
Катя подняла шляпу. Шляпа свалилась с Катиной головы.
— Больше я не могу! — объяснил папа.
И Катя снова надела шляпу.
Папа, пожав плечами, продолжал укладывать чемодан. Шляпа снова упала на пол.
Папа взвыл. Он как шмель завертелся по комнате.
— Не пойму, в чём дело!.. Выросла, что ли, у тебя голова? Ну? Чего ты молчишь?
— Резинка, — тихо сказала Катя.
— Ага а-а! Всё ясно.
И папа, не глядя на Катю, застегнул чемодан.
Наконец они вышли на улицу.
Подошёл автобус. Они сели в автобус. Автобус дрогнул, тронулся и покатил.
— Шапчонку девочка обронила! Подберите-ка, гражданин.
Папа поднял Катину шляпу, дунул в нее, оттянул резинку и быстро-быстро надел на Катю.
Автобус шёл. Он шёл и звенел. Он разговаривал всеми своими стёклами.
Умаявшись, папа тихо дремал. Встав на коленки, Катя тихо шептала, она шепталась с окном автобуса. Стекло на нём было пыльное, всё в дорожках от летних дождей. По ту сторону автобусного стекла мигало огромное, долгое веко: бегущие навстречу Кате деревья. В небо быстро и ловко били фонтаны.
Но вот закрылся долгий, большущий зелёный глаз: принялись поблёскивать и отсвечивать автобусные окошки. Навстречу им побежала степь.
«Тебе каково?» — спросила Катя у жёлто-зелёной степи, разрезанной надвое широкой дорогой для грузовиков и автобусов.
«Мне ничего себе, — ответила степь своими зелёными, ещё не совсем поднявшимися колосьями. — Мне ничего себе. Мне — роскошно! Особенно по ночам, когда нет никого кругом. Я — пою. Я пою кузнечиками».
«А где же они живут?»
«А уж этого я не знаю. Чего не знаю, того не знаю».
Прошли коровы. Не степью. Они прошагали мимо степи. Остановились и ну жевать.
«Вам интересно?» — спросила Катя.
«Нам ничего себе. Нам довольно-таки роскошно», — ответили ей коровы.
А степь всё мигала, мигала… И вдруг показались дальние горы. Раскрылось жёлтое веко гор по ту сторону автобусного стекла. Блеснули глаза — желтоватые, долгие… И замигали… И снова закрылось веко.
Раз-два! — вот город. В асфальте. Он начинался со зданий маленьких, деревянных. Но автобус всё шёл и шёл… И город как будто раскаялся, стал красивее — заполыхал, как пожарище, языками серого пламени: показались большие дома, куски повытоптанных асфальтовых площадей, бульвары, бульварчики… Всё большое.
Посверкал и утих: стал узким, сделался переулками и домишками с крышами леденцовыми — из черепиц.
Раз-два! — и слился со степью. Автобус всё шёл и шёл. Папа спал. Он похрапывал. А Катя всё бормотала и бормотала: она дознавалась, кому интересно, а кому не особенно хорошо. Всем на свете было роскошно. Когда им стало ещё роскошнее, автобус остановился.
— А?.. Чего?.. Приехали, что ли? — спросил Катин папа сквозь сон.
— Выходит, что так, ответил ему водитель автобуса. — Вылезай-ка, приятель, и выгребай своего пацана.
— Я не пацан. Я — пацанка, — сказала Катя.
— Ай-ай-ай… Вон оно, однако, какое неблагоприятное для тебя создалось положение. Вон оно как неважно обернулись твои дела! — пожалел её водитель автобуса.
И папа с Катей спустился вниз. Как только они оказались внизу, на пыльной дороге, с головы у Кати упала шляпа.
— Сил моих больше нету! — объявил папа, поднял её и напялил Кате на голову. — Сколько раз ты сегодня теряла шляпу?.. Можешь сказать?
Нет. Такого она не могла сказать. Ей было шесть лет. Она умела считать, загибая пальцы, только до десяти.
Глава VI. Была ли курица?
Папин приятель, Миша, играл в волейбол. Он хохотал и высоко вскидывал ноги. Увидев папу и Катю, он не ушёл с волейбольной площадки, не перестал задирать ног и не сказал: «Здрасте!» Он завопил:
— Здорово-о!
Когда он гаркнул «Здорово!», поднялись его широкие чёрные брови, сверкнули глаза и стали изо всех сил блестеть большие, частые зубы.
