Михаил Глинка - Славная Мойка — священный Байкал
Ирина Петровна вышла из школы. Торопится.
— Во сколько сеанс? — говорит. — Вы хоть узнали?
— Узнали. В три часа.
— Вот и хорошо… Успеем.
Идут в кино. Ребята около Ирины Петровны прыгают — привыкли к ней все же за те три года. Если что раньше и бывало, так сейчас все забылось.
Подошли к кино. Очереди перед кассой нет.
— Ну, — говорит Ирина Петровна, — Фирсов, собирай быстренько деньги, я возьму сразу, чтобы всем вместе сидеть…
Сказала и стоит. И ребята стоят. Из них только у одного Валеры Нифонтова было пятьдесят копеек, а у Андрюшки и у Женьки — ничего. Ирина Петровна в кошельке своем смотрит, отсчитывает на себя мелочь.
— Ну, что вы? — говорит. — Скорей давайте, а то опоздаем!
Валера вынул свои пятьдесят копеек и стали они шушукаться, как быть — самые дешевые билеты по двадцать пять. Сосчитались. Выпало идти Женьке, а не идти, значит, Андрею.
— А как же ты собирался? — говорит Ирина Петровна.
Андрея такое зло взяло, он уж мне потом рассказывал, он и отвечает:
— А я, — говорит, — и не собирался. Я только проводить вас до кино пошел.
— Ну, брось, брось! — говорит она. — Я же по глазам вижу, что ты хочешь в кино идти.
— Ничего вы не видите…
— Ты что это, — говорит, — ни с того ни с сего дерзишь? Ну, хочешь, я за тебя заплачу?
— Нет, — сказал Андрюшка и убежал, даже не попрощавшись. Похоже на то было, что он потом ревел на Мойке; мне казалось, что я видел его издали, но об этом он мне не рассказывал.
А Валерка и Женька в кино пошли, но на сеансе оказались свободные места в других рядах, и ребята от Ирины Петровны отсели — сказали, что им со своих мест плохо видно. Весь сеанс они хохотали, шумели и колотили друг друга от восторга по головам. Им кричали «тише!», и контролерша даже обещала вывести. Ирина Петровна тоже кричала «тише!», но они не обращали на нее внимания. Когда она потом в школе вызвала их к себе и стала воспитывать за плохое поведение в кино, Женька посмотрел на нее невинными глазами и говорит:
— Вы же сами нас пригласили…
— Но не для того, чтобы за вас краснеть!
— А там все равно не видно было, — сказал Валера. — Темно.
— Не дерзи! Думаешь, если я вас попросила в магазин съездить, то вы теперь можете делать все, что захотите?
Оба они ухмыльнулись, потому что уж лучше бы она не вспоминала про этот магазин. А после уроков утащили из ее класса ключ от кабинета учебных пособий и показали его Андрюшке.
— Пойдешь, — говорят, — с нами? Снова эти глобусы посмотрим.
— Пойду, — сказал Андрюшка. И меня позвал. — Ты мне друг? — спрашивает. Я сказал, что друг, и тогда они мне поручили стоять в коридоре, когда они откроют кабинет пособий.
Я постоял, покараулил, никто из учителей не шел, только «Петр I по пояс в воде» побродил немного в конце коридора, и я тихонько крикнул им «атас!», чтобы они притихли, а сам нагнулся, будто завязываю шнурок. А потом они вышли оттуда, и у Андрюшки были все руки в чернилах. Они закрыли кабинет, и ключ кто-то из них спрятал во дворе. Это было в понедельник.
А во вторник я проснулся от телефонного звонка. Телефон у нас стоял в коридоре, я выскочил первым и услышал в трубке голос Ирины Петровны.
— Это квартира Беляковых? — спросила она, словно меня не узнала. — Ну-ка позови мне сейчас же папу или маму!
Я хотел сказать, что они оба уехали на Северный полюс, но мама уже стояла рядом. Она взяла у меня трубку, поздоровалась и долго слушала, поглядывая сквозь меня, а я переминался.
— Да, Ирина Петровна. Ну, ясно, Ирина Петровна… Это он умеет.
Я поплелся мыться. Взялся было по привычке за зубную щетку, но чистить зубы теперь было совсем уже ни к чему, да и паста вылезала еле-еле, хоть стучи по тюбику молотком. И надо же было, чтобы именно вчера папа меня спросил: как у меня дела? Я ответил, что хорошо, и он поинтересовался, почему я так поздно пришел домой. Я сказал, что в школе был митинг в защиту Вьетнама — мол, поэтому.
— А что ты на митинге делал? — спросил он.
Если бы я на митинге был, я бы так просто и ответил: «Стоял. Слушал». Что еще можно на митинге делать? Но я, сам не знаю почему, вдруг придумал, что играл на барабане. Папа удивился, потому что никогда о барабане раньше от меня не слышал.
— Ты уверен, что это так? — спросил папа.
Я зачем-то стал его уверять. Да еще как горячо!
— А что, никого другого не нашлось? — спросил он.
Тут меня совсем занесло, и я стал придумывать на ходу, куда девались все школьные барабанщики. Пришлось даже двоих в больницу отправить — одного с аппендицитом, другого… в лечебницу.
— В какую это лечебницу? — поморщившись, спросил папа.
— Где голову лечат, — сказал я.
Выяснять он тогда больше ничего не стал, только посмотрел на меня выразительно…
Я выглянул из ванной. Мама все еще держала трубку.
Из ванной выходить не хотелось. Я стоял у раковины и плескал воду в лицо. Наверно, уже раз сто плеснул. Щеки даже стали болеть от холодной воды.
Потом пришлось сидеть за завтраком.
Мама близко ко мне не садилась.
По радио сообщили о «высоте волны», и я поднял было глаза, но они оба будто не слышали.
— Ну, рассказывай, — сказал папа. — Про глобусы.
Я молчал. Откуда я знаю, что они там в кабинете пособий сделали?
— Я жду, — сказал папа.
— Не знаю я ничего про глобусы, — сказал я. И подумал, что все же поделом Ирине Петровне.
— Вы еще не проходили по истории «луддитов»? — спросил папа.
— Нет.
— Было такое очень глупое движение в Англии, — сказал папа. — Люди ломали машины, думали, что машины виноваты в их плохой жизни…
— Ну, что ты ему сейчас рассказываешь? — крикнула мама. — Его драть надо!
Я с ней был не согласен.
— Так вот, — сказал папа. — Портить сделанное человеческими руками не только глупо, но и преступно. В том числе и обливать чернилами глобусы.
— Я их не обливал, — сказал я.
— Ты в это время играл на барабане?
Я хотел сказать, что это разные вещи, но про митинг я наплел так основательно, что сейчас, пожалуй, лучше было молчать.
— Видно, к твоей тройке по пению прибавится еще одна, — сказал папа. — Ты про Байкал-то забыл?
— Нет, — сказал я тихо, потому что помнил, как папе хочется туда поехать.
Со мной в школу пошел папа. Он, хоть и сурово, но рассказывал мне по дороге об угрюмых англичанах, сто пятьдесят лет назад ломавших на фабриках паровые машины, и о том, что за такие дела даже казнили смертью, и поэт Байрон (знаю ли я такого?) выступал в палате лордов по этому поводу. О поэте Байроне я не слышал, и о палате лордов — тоже. Папа покачал головой и сказал, что лорд Байрон, наверно, тоже обо мне не слышал, хоть и прочел в мои годы уже всю английскую литературу, и французскую заодно.
— А русскую? — спросил я.
— Русскую, кажется, не читал, — сказал папа. — Пушкина еще не было, Лермонтова не было и Толстого не было…
— И Маяковского, — сказал я. — И Гайдара тоже.
— Ты, я вижу, совсем развеселился, — с подозрением сказал он. — Для чего это я все тебе говорю?
На новых глобусах видны были чернильные громадные пятна. Мы все стояли вокруг, будто изучали новую карту материков. Вглядывались. И родители и мы. Потом я поймал папины глаза, и, по-моему, он понял, что я этим не занимался. На митинге не был, на барабане играть не умею, но вот глобусы не мазал. Но все равно, он глазами не стал со мной мириться — уж очень он не любил, когда приходится ходить в школу. Я его, пожалуй, понимаю. Но с глобусами бы, наверно, для меня все обошлось, если бы тут же, когда мы с папой шли по коридору, нас не остановила учительница из старших классов — стала на меня жаловаться. А я ее в глаза не знал. Но когда я ей это сказал, она страшно рассердилась и сказала, что это еще раз показывает, как я себя веду в школе — и если учитель знает ученика, а он учителя не знает, то это кое о чем говорит. И навспоминала такую кучу всего, что мне даже интересно стало — биография у меня, оказывается, как-никак, имелась. Но интересно-то интересно, однако я вовсю с ней спорил, хотя папа меня и одергивал, и когда я очень вежливо ей сказал, что я ведь не из ее класса, то на папу было лучше не глядеть. Я думал, он меня проглотить хочет. А потом еще к нам подошел завуч… В общем, дома меня сегодня кое-что ждало.
После школы домой сразу я не пошел. Я подумал, что надо, пожалуй, навестить собаку. Копеек тридцать у меня наскреблось, на них можно было купить ей студня. В другой день я задумываться бы не стал, а тут как-то непонятно было, что там будет завтра — потому что еще неясно, что будет сегодня вечером… Из дому, правда, пока что я убегать не собирался, но все же уверенней себя чувствуешь с деньгами, и потому я пошел в школьную столовую и набрал в бумажный кулек котлетных и колбасных объедков, которые первоклассницы всегда оставляют после себя. Меня дежурные спрашивали, для кого это я собираю? А я назло им отвечал, что для себя. И они улыбались, и никто не верил, что для себя, поэтому никто надо мной не смеялся. Тоже фокус.
