Борис Изюмский - Алые погоны. Книга вторая
— Запевала, песню! — неожиданно крикнул он задорно. Павлик, Снопков, облизнул пересохшие губы и, вздернув голову, голосисто запел.
Рота, бодро шагая, дружно подхватила припев:
Сталин — наша слава боевая,Сталин — нашей юности полет…
И куда только девалась усталость? Сами собой приподнялись головы, от ног отвалилась тяжесть, легче стало оружие, заискрился в глазах задор. Малыши приветствовали возвращавшихся из похода радостными возгласами. Разошлись по палаткам отдыхать.
Володя снял карабин, флягу с поясного ремня, развернул скатку, разделся и повалился на койку. Благодать! И вдруг подумал: «Ладно… Прошел тридцать километров… Устал… А на сколько еще тебя хватит?»
Сам испугался этой мысли. Покосился на соседнюю койку, там блаженствовал Семен в трусах и майке. Но мысль, возникнув, не давала покоя: «Действительно, интересно, сколько бы я еще мог пройти? А то одни разговорчики о выдержке, о преодолении трудностей…»
Быстро встал. Голова так закружилась, что перед глазами пошли темные круги. «Неужто выдохся?»
Переждал немного. Медленно стал натягивать гимнастерку.
Семен удивился:
— Ты куда?
— Хочу пройти еще с десяток километров — до станции и назад. Проверить свою выносливость, — решительно сказал Володя, — попрошу разрешение у капитана.
Семен стал отговаривать:
— Да брось ты, вот выдумал… И так ноги едва дотянули…
Володя упорствовал. Семен, хорошо зная характер друга, который, уж если что ему вздумается, ни за что не отступится, в конце концов, сердито сказал:
— Ну, чорт с тобой, сто́ик, и я тогда пойду…
Боканов, когда к нему пришли Ковалев и Гербов, внимательно выслушал их. Посмотрел пытливо: «Не рисуются ли?» Нет, ясно было, хотят проверить себя. Он разрешил им продлить испытание.
* * *Алексей Николаевич Беседа понимал: прежнее представление о мягком ваянии характеров — устарело. Наше время борьбы за новый мир требует иных приемов воспитания: создавать ряд «полос препятствий», закалять человека на преодолении трудностей. И он их создавал.
То объявлял сбор по тревоге в разгар купания; то вызывал Авилкина из кино в то время, когда шла самая интересная часть картины и давал неотложное поручение; то обучал, как измерить ширину реки, не переходя на противоположный берег; как распознать по ряби на воде, где брод; быстро влезть на дерево; пробежать через «пропасть» по бревну; проползти по-пластунски или ходить бесшумно — сначала наступая на пятку, а потом на всю ступню. То есть он обучал всему тому, что необходимо было знать солдату стрелковых войск.
После окапываний лежа, штурмов высоток — со взрывными пакетами, обходами, ракетами — придирчиво разбирали ученья.
Артема за бесстрашие, проявленное при форсировании реки, генерал приказал сфотографировать у развернутого знамени училища, и Каменюка, сияя от гордости, казалось, подрос за несколько дней.
«Конечно, во всем этом — штурмах, форсированиях — была и какая-то доля риска, но что за юность без ушибов, ссадин и синяков? Только так рождаются смелые и сильные», — твердо решил Алексей Николаевич и не отступал от избранной системы воспитания.
«Лишения походной жизни» привлекали ребят. И при выезде в лагери офицеры не взяли с собой, как в прошлые годы, многочисленных прачек, поваров, кухонных работников. Почти все делали сами ребята, их любимой присказкой стало; «Чем труднее, тем интереснее». И если во время стрельб, в поле настигал проливной дождь, они умоляли офицера: «Разрешите дострелять».
Каждый день один из взводов старших рот уходил на полевые работы — помогать колхозу убирать урожай. Возвращались вечером пыльные, усталые, но с довольными лицами хорошо поработавших людей.
При ярком свете луны купались в речке, громко перекликаясь. Мимо палаток, из которых с уважением и мальчишеской завистью смотрели малыши, — шли строем в столовую. Здесь, им оставлялся «расход» — порция обеда и повар уважительно говорил:
— Отведайте борщеца, дорогие наши работнички! Для вас самую гущинку отделил…
… «Малышам» Беседы было теперь по двенадцать-четырнадцать лег и они находились в том неопределенном возрасте, когда и еще не юноша и уже не отрок, когда какая-то сила все вытягивает, вытягивает вверх, голос то басит, то дает петуха, руки длинные и не знают, куда спрятаться, на шее — цыплячий пушок, а загорелые щеки покрыты, словно проступившей солью, белыми волосками. Пройдет год-два — и раздадутся плечи, заиграют налитые мускулы, станут все ребята ладными и стройными. Сейчас же многие из них какие-то нескладные, с острыми коленками, длинными шеями, но с той непосредственностью, с той милой, подкупающей ребячливостью, которая так привлекательна…
Павлик Авилкин, с бронзовой, как корка апельсина, головой, говорил самоуверенно своему другу Дадико Мамуашвили, посматривая на себя в зеркало: «Я большим полководцем буду… Это точно… У меня, видал — глаза стальные!» — Он воинственно суживал и без того маленькие зеленоватые глаза — «стальные, как у Суворова!»
— У тебя на щеках конопатины, таких полководцев не бывает, — возражал его жестокий друг.
И правда, щеки Павлика походят на сорочьи яйца, крупные желтые веснушки сбегают на шею и даже на плечи.
— Загорю! — решительно обещал «кандидат в полководцы».
Тон в отделении Алексея Николаевича задавал Артем, Недавно он собрал ребят, переписал на бумажку прозвища: здесь были и Хрипун и Рамзес и даже… Мясокомбинат — и, крикнув «Кличкам конец!», — сжег бумажку.
Каменюка достал где-то офицерские, общевойсковые погоны и постоянно носил их в кармане брюк. То, что погоны общевойсковые — не было случайностью; сначала Артем увлекался разведкой, дальней, тайной, но после одного разговора с Ковалевым решил идти в пехоту. Это стало преобладающей мечтой ребят после ряда бесед офицеров.
* * *Рано утром Алексей Николаевич повел своих «воинов» в поход.
У каждого из них компас, карта местности с подготовленными данными для движения по азимуту. Беседа заранее, с вечера, спрятал под камнями, в дуплах, записки, их должны разыскать разведчики.
В вещевом мешке Артема: два кремня, где-то добытый узкий термос, сухари и цветные карандаши — для выпуска в походе «Боевого листка». На боку ловко прилажен котелок.
Часа через полтора разведчики достигли пригорка, и Алексей Николаевич, подождав, пока соберутся все, усадил ребят отдыхать под старой сосной. Делились впечатлениями возбужденно и так подробно, словно Беседа сам ничего не видел, рассказывали ему, как нашли самую хитро запрятанную записку.
— Самсонов догадался…
— Из дупла камень вытащил…
— А под камнем ма-а-люсенькая бумажка…
Алексей Николаевич, дав выговориться, спросил, обращаясь ко всем:
— Вот сказали бы вам — нарисуйте картину природы. Поглядите — что бы выбрали вы самое красивое?
Они стали внимательно присматриваться: кора сосны, под которой сидели, казалась медно-красной наверху у пышной и зеленой хвои, а внизу — серой, потрескавшейся. Кое-где, на земле виднелись головки грибов, будто выглядывали с любопытством: матовые, бархатистые, сургучно-красные, бурые. Табуны коней паслись по ту сторону железнодорожного полотна у пламенеющего по-осеннему леса. Высоко в небе висели кружевные, неподвижные облака. Вдоль полотна тянулись телеграфные провода, похожие на четкие нотные строчки. И очень в лад этой картине капитан начал декламировать приятным рокотком:
Я люблю свои березы,Свои леса, свои луга,И ночи летние, и грозы…
До чего хорошо!.. Вот так сидеть, притихнув, и слушать, слушать. Потом заговорили все разом, каждый предлагал свое…
Алексей Николаевич внимательно слушал, одобрив некоторые сюжеты, сказал, вставая:
— А я все же нарисовал бы другое: осень на советских полях. Поглядите, вон плывет степной корабль-комбайн, вон высятся мощные металлические опоры высоковольтной линии… Это новая деревня, созданная нами… Значит, нужны и новые картины. Будут в них и березы, и луга, и все, что вы предлагаете, и все-таки это будет новый пейзаж.
Он любовным взглядом окинул степь.
— А теперь, — весело предложил Беседа, — найдите среди молодых сосен своих ровесниц! — И рассказал, как это делать по мутовкам — Кольцовым расположениям веток вокруг ствола.
Мгновенно все разбежались, словно вспуганная воробьиная стая. Послышались возгласы:
— Нашел! Ей, как и мне, четырнадцать лет!
— А вот тринадцать!
— Товарищ капитан, а сколько сосна живет?
— До трехсот лет.
— Ого!
Потом разводили костер, кипятили воду в котелке Каменюки, это был его триумф. И, восторженно поблескивая синими глазами, сдвинув на макушку фуражку в белом чехле, Артем перевернулся несколько раз на полусогнутой ноге и воскликнул: