Борис Изюмский - Алые погоны. Книга вторая

Борис Изюмский

Алые погоны. Книга вторая

ГЛАВА I

НА КАНИКУЛАХ

Сорок свободных дней! Даже не верилось, что можно спать сколько угодно, что не надо волноваться о завтрашней контрольной по математике, что утром на столе ждет парное молоко с медом и чудесные теплые пышки, какие умеет печь только мама.

Сорок дней каникул! А потом лагерный сбор и последний год учебы в училище. Но это «потом» — лагери, подготовка к экзаменам на аттестат зрелости, новое положение выпускника, — хотя и наполняло взволнованным ожиданием, сейчас отодвигалось мысленно куда-то в сторону.

Володя откинул простыню, приподнялся на постели и прислушался. В соседней комнате, почти бесшумно, ходила мама: наверно, готовила завтрак. В двух шагах от Володи, на другой кровати тоже зашевелилась простыня и на ней надломился луч раннего солнца, пробившийся через щель ставень.

— Как изволили почивать, ваша светлость? — почтительным шопотом спросил Володя у своего друга — Семена, приехавшего к нему погостить.

— Ну, и кроваточка, — люлька для детей старшего возраста! — сладко потянулся Семен. — А мне наше училище приснилось… Будто полковник Зорин стоит у бассейна и спрашивает: «С трамплина ласточкой умеете?» — Вот ведь странно, — Семен решительно поставил крепкие нога на пол, — когда в училище были, хотелось вырваться хотя бы на денек, а прошла только неделя, как мы здесь — и уже тянет назад. — Он согнул руки так, что вздулись мускулы. В это время Володя, вскочив, стал тормошить его. Семен очень боялся щекотки.

— Володька, ну, Володька, брось, слышишь — брось!..

Но тот не унимался. Семен извивался, издавал какие-то всхлипывания, похожие на причитания, и, наконец, не выдержав, стал хохотать, умоляя сквозь слезы:

— Б-рось… Ну, прошу… брось… рас-с-ержусь… Володя, наконец, оставил в покое друга и включил радио. Из соседней комнаты послышался голос Антонины Васильевны.

— Проснулись, дети?

«Дети» — коренастый, упитанный Семен и высокий, мускулистый Володя, оба уже с пробивающимися усиками, оба загорелые, в синих трусиках, распахнув окно, делали в это время зарядку.

В ожидании завтрака решили напилить дров. Володя раздобыл у соседей козлы и вместе с Семеном распилили за полчаса несколько бревен.

… Антонина Васильевна Ковалева возвратилась из Тбилиси в родной город с золовкой Лизой и ее детьми, потеряв в эвакуации своего маленького сына Вадима, умершего от скарлатины. Прежняя квартира Ковалевых, около завода, оказалась целой, остались даже многие вещи — сберегли соседи.

Стараясь сохранить прежний вид комнат, Антонина Васильевна даже полочку над умывальником прибила там же, как когда-то. Эту полочку хорошо помнил Володя. На нее клали коробку с зубным порошком, губку, щетки. И вечером на противоположной стене появлялись силуэты-профили. Каждый вечер разные: турок в феске, римский сенатор с крупным носом, или вдруг отчетливо вырисовывался облик старухи с отвисшей челюстью…

У Володи с отцом была даже такая игра — они то выдвигали, то задвигали одну из щеток на полке и профиль на стене шевелил губами, высовывал язык.

Об отце в доме напоминало все, хотя мать и сын, щадя друг друга, редко говорили о нем — к еще свежей ране больно было притрагиваться. Большая фотография отца стояла на столе в кабинете, здесь же лежала вырезка из газеты, в которой был напечатан Указ о присвоении ему звания Героя Советского Союза. Десятки дорогих мелочей, известных только матери и сыну, вызывали картины прошлого, когда жив был отец и, казалось, ничто не угрожало счастью семьи.

Вот над кроватью висит в массивной раме портрет бабушки — полной женщины, в черном платье с высоким воротником. За раму этого портрета мама часто прятала несколько папирос, и отец, выкурив все свои, жалобно допытывался:

— То́нюшка, может быть, у тебя где-нибудь завалялась хоть одна-единственная?

Мама, помучив его, заставляла закрыть глаза и доставала из-за портрета папиросу, а отец радовался, целовал маму, так и не узнав, где тайник.

На гвоздике висит старое мохнатое полотенце. Оно напоминает то далекое, счастливое время, когда Володя, мама и отец ходили под вечер купаться. Отец обматывал голову этим полотенцем, делал из него чалму, сажал Володю к себе на плечо, а другой рукой поддерживал маму, и они спускались с обрыва вниз, к морю. Первой бросалась в воду мама — гибкая и красивая, в полосатом купальном костюме. Отец входил в воду медленно, осторожно переставляя ноги, балансируя руками, словно боясь упасть.

Мама обрызгивала его пригоршнями морской воды. Он притворялся страшно рассерженным, с устрашающим ревом кидался вперед, завязывалась борьба, слышался счастливый смех, а маленький Володя стоял на каменистом берегу и ему самому хотелось принять участие в веселой кутерьме, но страшила глубина. Неожиданно на берег выскакивал отец, сгребал Володю и тащил в воду — учить плавать.

… Позавтракав, Володя и Семен пошли в город. Они надели одинаковые темносерые, тщательно выглаженные брюки и одинаковые, голубого шелка, рубашки с короткими рукавами — подарок Антонины Васильевны.

Их забавлял этот штатский костюм. И казалось теперь непривычным, даже странным, что вот они не в форме суворовцев, что, если захотят, могут идти по улице обнявшись, на время отрешиться от напряженной настороженности, позволить себе некоторые вольности, даже руку засунуть в карман..

Но когда юноши вышли на главную улицу, они, сами того не чувствуя, приосанились, распрямили плечи, и красивая выправка, легкий шаг, молодцеватость уже отличали их от других прохожих, заставляли встречных удовлетворенно оглядываться вслед им.

Около городского сада они поровнялись со старшим лейтенантом. Левые руки сами вжались, застыли по швам, а правые потянулись к непокрытым головам. Офицер удивленно посмотрел на ребят, но, сообразив в чем дело, приветливо кивнул и прошел мимо. Юноши переглянулись и расхохотались.

Все было дорого сердцу Володи в городе детства. Он мог сказать, какой дом стоит за поворотом переулка, какая там ограда, у какого парадного деревянная ручка звонка. Вот на этой улице он с мальчишками семь лет назад играл в «Чапаева», вот дерево, с которого они смотрели на футбольные матчи. Но теперь почему-то улицы родного города, его дома, площади, скверы — казались какими-то игрушечно-маленькими. Володя мысленно удивлялся, почему раньше площадь около собора представлялась ему огромной, а бульвар у взморья — бесконечно длинным.

Немцы, во время своего хозяйничанья, вырубили парк и многие аллеи на улицах, но уже подрастала молодая поросль, поднимались любовно высаженные деревца, снова, как прежде, одевался город в зелень.

Володя привел Семена сначала к набережной, где на пьедестале лицом к морю, в высоких ботфортах, в кафтане с бронзовыми отворотами, стоял весь устремленный вперед Петр Первый. Чудилось — ветер с моря развевает его кудри, полы одежды. Потом друзья кружили у маяка, поднялись по каменной лестнице к площадке с солнечными часами и Володя рассказывал о своем городе — о его прошлом, о том, как партизаны били здесь оккупантов, о планах ближайших лет.

— Представляешь, пойдет троллейбус, — с гордостью говорил он, — вон там, за вышкой, строят новый завод… за городом, в степи, зашумит новый лес…

Семен подтрунил:

— Что и говорить, после Москвы — первый город.

Володя рассердился, замолчал.

— Да ну, шуток не понимаешь, — ласково привлек с го к себе за плечи Семен, — ясно, хороший город…

Они редко ссорились и за четырёхлетнюю дружбу могли насчитать лишь несколько недолгих размолвок. Года, два назад была самая длительная из них, — Ковалев сердился и не разговаривал с Семеном целый день.

Гербов в ротной газете написал острую статью: «Долго ли это будет продолжаться?», в которой обрушился на сквернословов. Досталось и Владимиру, пожалуй, даже больше, чем остальным. Ковалев возмутился:

— Мог бы в иной форме сказать, ты сам не безгрешен, — и он несправедливо нагрубил другу. Но когда остыл, беспристрастно взвесил все, первым принес Семену повинную.

… У базарной площади друзья вошли через калитку в небольшой двор. Здесь жил школьный товарищ Володи — Жорка Шелест, сын печника. В этом году Жорка перешел в десятый класс и после школы решил идти в архитектурный институт.

Жору дома они не застали, но в узком, тенистом садике их встретил его дед — тоже печник — маленький, похожий на гнома, старичок с длинной бородой и таким ярким румянцем, словно он только что отошел от раскаленной печи. Внук, наверно, рассказывал ему о товарищах, и старичок, с любопытством поглядев на ребят, задиристо спросил:

— Стало быть, кадеты?

Володю задел тон старика и он, вздернув голову, готов был ответить резко, но Семен опередил: