Финн - Здравствуйте, мистер Бог, это Анна
Второе Аннино открытие переросло в какую-то весьма сложную деятельность, потому что в доме вдруг в изобилии завелись маленькие синие блокнотики и повсюду раскиданные клочки бумаги. Столкнувшись с чем-нибудь новым, Анна хватала ближайшего прохожего и, протягивая ему карандаш и блокнот, просила: «Пожалуйста, напишите это большими буквами».
Глава третья
Эта внезапная просьба «написать большими буквами» часто вызывала самую непредсказуемую реакцию. Присутствие Анны, видимо, чем-то напоминало близкое соседство динамитной шашки с очень-очень коротким фитилем и потому пугало некоторых прохожих. Внезапно возникшее у вас на пути огненно-рыжее дитя, которое тычет вам в руку карандаш и блокнот и требует немедленно что-то написать, может, мягко говоря, нервировать. Люди шарахались от нее и говорили что-нибудь вроде «Отстань, малышка» или «Оставь меня в покое», но Анна предвидела такой поворот событий и безжалостно стояла на своем. Шхуна её исследовательского интереса мчалась на всех парах. Да, она могла немножко подтекать тут и там, а моря познания нередко сотрясал шторм, но пути назад не было. Ее ждали удивительные открытия, и Анна была полна решимости осуществить их.
Очень часто по вечерам я сидел на крыльце с сигаретой, наслаждаясь ее охотой за знаниями, и наблюдал, как она просит прохожих «написать это большими буквами». Однажды вечером после целой серии отказов со стороны прохожих Анна пригорюнилась. Я решил, что настало время сказать несколько ободряющих слов. Встав со ступенек, я перешел через дорогу и остановился рядом с ней.
Она грустно показала на сломанный столбик железной ограды.
— Я хочу, чтобы кто-нибудь написал мне про это, а они ничего не видят, — сказала она.
— Может быть, они слишком заняты, — предположил я.
— Нет, не так. Они его не видят. Они не понимают, о чем я говорю.
Эта последняя реплика была произнесена с чувством какой-то глубокой внутренней печали; мне было суждено услышать ее еще не раз: «Они его не видят. Они не видят».
Я увидел разочарование на ее лице и подумал, что знаю, что мне делать. Мне казалось, что с этой ситуацией я смогу справиться. Я взял ее на руки и крепко прижал к себе.
— Не огорчайся, Кроха.
— Я не огорчаюсь. Мне грустно.
— Не беда, — сказал я. — Я сам напишу тебе это большими буквами.
Она вывернулась у меня из рук и теперь стояла на тротуаре, вертя в руках блокнот и карандаш; ее голова была низко склонена, а по щекам бежали слезы. Мысли мои неслись вскачь. Можно было подойти к делу и так и эдак — подходы теснились и распихивали друг друга локтями. Я уже был готов вмешаться, когда пролетавший ангел снова стукнул меня по кумполу. Я промолчал и стал ждать. Она стояла передо мной, погрузившись в совершеннейшее уныние. Я знал абсолютно точно, что больше всего на свете ей сейчас хотелось кинуться ко мне в объятия, хотелось, чтобы ее утешили, но она стояла и молча боролась с собой. Трамваи, звеня, проносились мимо, люди спешили за покупками, уличные торговцы вопили, рекламируя свой товар, а мы стояли напротив друг друга: я — сражаясь с желанием схватить ее на руки, и она — молча вглядываясь в некую новую картину, вырисовывавшуюся у нее в голове.
Наконец она подняла глаза и наши взгляды встретились. Вокруг стало холодно, и мне захотелось кого-нибудь ударить. Я знал этот взгляд, я встречал его у других людей, и со мной самим такое неоднократно случалось. Будто очертания какого-то чудовищного айсберга в тумане, во мне поднимались слова — из самой глубины меня, осиянные слезами, но все же ясно видимые. Анна горевала.
Двери ее глаз и сердца стояли, распахнутые настежь; укромная келья ее сокровенного существа была открыта взгляду.
— Я не хочу, чтобы ты ничего писал, — сказала она и попыталась выдавить из себя улыбку, это не сработало, и, шмыгнув носом, она продолжала:
— Я знаю, что я вижу, и знаю, что ты видишь, но некоторые люди не видят ничего и… и… — она кинулась ко мне в объятия и разрыдалась.
В тот вечер я стоял на улице в Восточном Лондоне, обнимая горько плачущего ребенка, и заглядывал в человеческую душу. За эти несколько мгновений я узнал больше, чем изо всех прочитанных и всех умных лекций на свете. Келья эта могла быть сколько угодно одинокой, но темной она не была. За этими полными слез глазами стояла не тьма, а яркий свет. И Господь сотворил человека по образу своему — не по форме и не по разуму, не по глазам или ушам, не по рукам или ногам, но по этой внутренней сущности. Здесь был образ божий. И не рука дьявола делает человека одиноким, но его подобие. Вся полнота Света, которая не находит пути наружу и не знает себе достойного места, — вот что способствует одиночеству.
Анна оплакивала других. Тех, кто не мог вид красоту сломанного столбика ограды, и все краски, и все узоры снежинок; тех, кто не видел раскинувшихся вокруг бесчисленных возможностей. Она хотела взять их с собой в этот восхитительный новый мир а они были не в силах вновь стать такими маленькими, чтобы эта зазубренная сломанная железка вдруг превратилась в царство стальных гор и равнин, и стеклянных деревьев. Это был целый новый мир, по которому можно было путешествовать, который можно было исследовать, мир фантазии, куда столь немногие могли и хотели бы последовать за ней. Этот несчастный сломанный столбик предлагал отважным исследователям целую палитру восторгов и удивительных возможностей.
Мистеру Богу все это определенно нравилось, но мистер Бог отнюдь не возражал стать на какое-то время маленьким. Люди думали, что мистер Бог очень большой, и тут-то они делали самую свою крупную ошибку. На самом деле мистер Бог мог быть абсолютно любого размера, какого бы ему ни захотелось. «Если бы он не умел становиться маленьким, как бы он знал, каково это — быть божьей коровкой?» Вот как бы он знал? Подобно Алисе в Стране чудес, Анна хорошенько откусила от пирога фантазии и изменила свой размер на более подходящий к случаю. В конце концов, у мистера Бога не одна точка зрения, а бесконечное множество точек обзора, а цель жизни очень проста — быть, как мистер Бог. Насколько было известно Анне, быть хорошим, щедрым, добрым, часто молиться и все такое прочее на самом деле имело к мистеру Богу очень мало отношения. Все это были, как сейчас говорят, побочные эффекты, игра на наверняка, без риска, а Анна в такие игры не играла, религия — это про то, чтобы быть, как мистер Бог, вот через этот-то момент продраться было труднее всего. Надо было не быть добрым, хорошим и любящим и т. д., чтобы стать, как мистер Бог. Нет нет! Вся штука со смыслом жизни состояла в том чтобы быть, как мистер Бог, и тогда вы просто сможете не стать хорошим, и добрым, и любящим понятно?
— Если ты стал, как мистер Бог, то не будешь знать, какой ты, да?
— Чего? — не понял я.
— Какой ты хороший, и добрый, и всех любишь. Последнее замечание было сделано небрежным тоном, будто оно было незначительным и неуместным. Эту манеру я хорошо знал. Собеседнику оставалось либо притвориться, что он ничего не слышал, либо начать задавать вопросы. Несколько секунд я поколебался, наблюдая, как улыбка медленно, но верно распространяется по всему ее телу, от пяток до макушки, чтобы наконец взорваться громким ликующим воплем! Я понял, что она вырвалась из капкана. Ей было что сказать, и она хотела, чтобы я начал задавать ей вопросы. Если бы я не сделал этого сейчас, рано или поздно все равно пришлось бы, так что…
— О'кей, Кроха. И что у нас за штука со всей этой добротой и прочей хорошестью?
— Ну… — и тон ее голоса резко съехал с американской горки волнения, достиг другой стороны и тут же снова помчался вверх, — в общем, если ты
думаешь, что ты такой, то на самом деле ты не такой, вот.
В этом классе я явно торчал на задней парте, где
окопались законченные двоечники.
— Чего-чего?
Я решил было, что поймал нить ее мысли, и полагал, что иду на полкорпуса впереди. Она просигналила правый поворот, я притормозил, чтобы подождать ее, но вместо правого она вдруг взяла левый, причем на сто восемьдесят градусов, и помчалась навстречу потоку движения. Я был совершенно выбит из колеи этим финтом, так что мне ничего не оставалось, кроме как пешком пойти назад, где она уже ждала меня, нетерпеливо сигналя.
— Так. Хорошо. Давай еще раз!
— Ты же не думаешь, что мистер Бог знает, что он добрый, хороший и всех любит, правда?
Я не уверен, что успел хотя бы подумать об этом, но на таким образом поставленный вопрос существовал только один ответ, даже несмотря на то что в его истинности я отнюдь не был уверен.
— Наверное, нет, — немного поколебавшись, ответил я.
Вопрос «почему?» застрял у меня где-то на полпути между черепной коробкой и голосовыми связками. Вся эта беседа в принципе должна была подвести нас к некоему выводу, к идее, утверждению которое бы полностью ее устроило. Она собралась с силами, не без труда обуздав свое нетерпение.
