Кристине Нёстлингер - Лети, майский жук!

Осторожно выглянув, я осмотрела улицу.

— Никого! Пошли!

Мы метнулись через дорогу. Тяжелые узлы мешали идти. Банки колотились друг о дружку и громко звенели.

Наконец мы добежали до наших ворот, захлопнули за собой калитку. Протащили груз по ступенькам в дом. Руки у нас дрожали. Никогда в жизни мы не таскали такой тяжести. Мама с фон Браун стояли за дверью.

— Где вы были? — спросила мама.

— Где это вы пропадали? — вторила фон Браун.

Мы втащили свою добычу в переднюю. Развязали узлы. Банки с колбасой покатились по полу. Геральд раскрыл сумку. Ничего не оставалось, как сказать правду. Я первой набралась храбрости:

— Мы украли это!

Мама с госпожой фон Браун уставились на нас. Мне стало не по себе — я испугалась за банки. Вдруг велят отнести их обратно!

— В маленьких баночках — печеночная колбаса! — закричал Геральд. — И паштет с кусочками гусиной печенки!

Мама с фон Браун перевели взгляды на банки. Даже опустились на колени, чтобы рассмотреть каждую в отдельности.

— Оленье жаркое по-деревенски, тысяча девятьсот сорок четвертый год, — прочитала мама.

— Паштет из языка и печени с салом, — прошептала госпожа фон Браун.

Хильдегард показала на соседний дом.

— Мы взяли это у Лайнфельнера. В кухонном шкафу. Лайнфельнеры же уехали!

И тут госпожа фон Браун рассмеялась, мама тоже, но у нее по щекам текли слезы.

— Паштет из языка, господин Лайнфельнер. Хайль Гитлер, господин Лайнфельнер! — воскликнула госпожа фон Браун. Она подняла банку жаркого и добавила: — «Держаться до окончательной победы!», как без конца повторял господин Лайнфельнер. Конечно, с бараниной можно держаться, господин Лайнфельнер!

Мама склонилась над скатертью. Она больше не смеялась. Рассматривала двухлитровые банки с говяжьими шницелями.

— Шницель в соусе мадера, тысяча девятьсот сорок четвертый год, — прочитала она, покачав головой, — а мы давились картошкой, ничего кроме картошки не ели!

Папина форма

Эсэсовцы

Украденные сигареты

В обед мимо нашего дома промаршировали немецкие солдаты. Вышли они из венского леса и шли в направлении города. Следом ехали несколько военных машин. Мы с Хильдегард стояли у забора. Ждали солдат или машины. Но больше их не было. Появился господин Вавра.

— Дети, это последние! Все ушли. Проклятая война кончилась!

Хильдегард ему возразила:

— По радио сказали: «Будем защищать Вену до последнего вздоха». До последнего, господин Вавра!

Но старик не слушал ее, лишь качал головой.

— Все ушли, ушли все! — только и повторял он.

Мама побежала к отцу.

— Нужно сжечь твою форму и солдатскую книжку, чтобы их не нашли русские.

Отец ковылял по салону взад и вперед, пытался послушать по радио последние известия. Но приемник был старый, лишь скрипел да свистел. Сломался? Или радиостанция больше не работала? Мы этого не знали. Отец не хотел сжигать форму.

— Если вернутся немцы и увидят меня без формы и без солдатской книжки, то сразу, без разговоров, повесят на ближайшем же дереве.

— Если немцы обнаружат тебя, они повесят тебя так и так, — сказала мама, — с книжкой или без книжки, им плевать!

Но форму, тем не менее, не сожгла.

Я поглядела в окно. У ворот стояла машина. Четверо военных в эсэсовской форме шли по дорожке к дому.

Отец заковылял в библиотеку. Шел он медленно, будто не боялся. Госпожа фон Браун закрыла за ним дверь и прислонилась к ней. Маме она прошептала:

— Может, никто не донес, ни Архангел, ни Вавра?

Я только собралась сказать, что Вавра ни за что не донесет, как в дверь постучали. Мама вынула ключ из двери библиотеки, сунула его в карман фартука. Пошла к входной двери. А госпожа фон Браун строго прошептала:

— Не раскрывайте рта! Что бы они ни говорили, что бы ни спросили — молчать! Ясно?

Мы кивнули.

Эсэсовцы пришли не из-за отца. Они принесли сковородку с салом и мешок картошки. Попросили маму пожарить ее. Притащили даже дров из сарая, чтобы мама разожгла печь. Госпожа фон Браун еще раз прошептала:

— Молчать! Понятно?

Четверо эсэсовцев сидели за кухонным столом. Мама начистила гору картошки. Жир скворчал в сковороде, брызгался на плиту. В кухне сильно воняло. Эсэсовцы ели и говорили. Рассказывали, что Вену они защищать не будут.

— Вена и так уже пала, — объяснил один.

Другой сказал, что он родом из Силезии. Русские уже давно там. До прихода русских его жена, взяв в каждую руку по ребенку, кинулась со всех ног куда глаза глядят. И он предостерег:

— Хлебнете горя, если останетесь!

Даже предложил довезти до города, где можно было спрятаться в большом бункере. Мама отказалась.

В промежутках между рассказами эсэсовцы пытались поговорить с нами. Спросили, как зовут, сколько нам лет и еще что-то. Они решили, что мы жутко глупые, потому что мы сидели за столом, тесно прижавшись друг к другу, ели остатки картошки и не отвечали им, вообще не произнесли ни слова. Лишь смотрели: пялились на скатерть, таращились на эсэсовцев.

— Жутко напуганы! — Сказал один из них.

— Дети не в себе! — Подтвердили остальные.

— Да-а, а вот мои озорники другого сорта, — заметил тот, чья жена кинулась со всех ног. — Моих хулиганов никто не согнет! — с гордостью добавил он.

— Ну, девочка, скажи хоть что-нибудь, — погладил меня по волосам один из них.

Во-первых, мне запретили говорить. А во-вторых, мне нравилась эта игра. Я молча уставилась на эсэсовца. Госпожа фон Браун попыталась было снять запрет:

— Деточка, скажи господину, как тебя зовут. Об этом-то можно говорить спокойно.

Не дождутся! Я не проронила ни слова. Только таращила глаза. Моя сестра тоже, и Хильдегард, и Геральд.

Наш дурацкий вид был неприятен эсэсовцам. Они чувствовали себя не в своей тарелке. Решили уехать. Им надо было еще сегодня добраться до Зальцбурга. Но они не знали, по каким улицам можно проехать, какие мосты еще не взорваны. Они надели пальто, застегнули кожаные пояса, попрощались с госпожой фон Браун и мамой.

— Дети, попрощайтесь! — приказала нам мама.

Мы все еще запихивали картошку в рот. Я скосила глаза. Тот, у которого жена и дети сбежали, печально нас оглядел. Так они и ушли. Мы ринулись к окну, прижали носы к стеклу. Эсэсовцы сели в машину. Я вытащила из маминого кармана ключ от библиотеки и побежала к папе. Одной рукой я придерживала карман, другой — ворот моего одеяльного платья.

— Раз-два! Оп-ля! — Я вынула две пачки сигарет, одну полную, другую наполовину пустую. Ловкий человек ведь может таращиться, глазеть и одновременно потихоньку тянуть со стола сигареты. Я показала их с гордостью. Хильдегард и Геральд жутко удивились, а сестра меня укорила:

— Красть нельзя! Как тебе не стыдно!

— Постой-ка, постой! — возмутилась я. — Консервы-то ты крала!

— Это не считается! Лайнфельнеров ведь нет, они удрали! А солдаты были приветливы, дали нам картошки. Стыдно у них красть!

Сестра посмотрела на отца.

— Папочка, правда же стыдно?

Отец, лежа на ковре в кольцах сигаретного дыма, усмехнулся:

— Конечно, стыдно, доченька!

— Вот видишь! — Сестра ткнула указательным пальцем мне в живот. — Папочка тоже говорит, что стыдно.

Отец затягивался, затягивался глубоко и жадно. Давно он не видел настоящих сигарет, курил все время самодельные. Табак ему приносила мама от соседа Циммера, получив его в обмен на подаренные брюки. Табак Циммера был влажный и плохо раскуривался.

Отец блаженствовал.

— Стыдно красть сигареты. Стыдно курить украденные сигареты. Но еще позорнее иметь сигареты, когда у других их нет!

— Понятно? — сказала я сестре и ткнула указательным пальцем в ее живот.

Отец попросил принести ему заколку. У него не было мундштука. Я принесла заколку. Он зажал ею коротенький горящий окурок. Так он мог докурить сигарету до крошечного остаточка, не подпалив себе пальцы.

Мама позвала всех ужинать.

— Давайте отпразднуем уход эсэсовцев из Вены!

На ужин была жареная картошка, жаркое по-селянски и сливовый компот из банок.

Сталинский орган

«Фёлькишер Беобахтер»

Мыши

Кукла без головы

После праздничного ужина мама с госпожой фон Браун перетаскивали в подвал матрацы, подушки и одеяла. А отец переносил банки с говядиной и компотом. Складывал их в подвале под лестницей. Наши платья и белье перекочевали туда же. Взрослые решили, что эту ночь мы проведем в подвале.

Я была против, не хотела спускаться в подвал. Он был ненадежный, совсем смехотворный. Подвал здесь располагался под круглой и четырехугольной террасами и был предназначен для хранения картошки и моркови. Словом, совсем не военный подвал. На такой хватит и четверти бомбы.