Мария Парр - Тоня Глиммердал

— Трулте, чтоб я тебя не видел, сейчас же убирайся, — повторяет он, уходя. — Здесь вас и так слишком много развелось.

Тоня лежит, пока Гитта не начинает ковырять ее пластмассовой лопаткой, приговаривая «доблое утло». Только тогда Тоня встает и улыбается.

— Айда со мной к Гунвальду?

— Да-да, — говорит Гитта.

Она не знает, кто такой Гунвальд, но везде лучше, чем в кемпинге этого злющего дядьки.

Брур метнулся в один из домиков предупредить, куда они пошли. И вот они вереницей выходят за ворота.

Посредине дороги идет Брур и ведет Гитту за руку. Уле скачет по сугробам вдоль обочины, катая снежки и запуская их.

— Он тебя не любит? — спрашивает Брур.

— Да, можно сказать и так, — признается Тоня.

— Мне кажется, он и на нас злится. Почему он такой злой?

— Он хочет, чтобы нас держали взаперти, пока мы не перерастем детство, — объясняет Тоня. Но еще не хватало морочить себе голову глупостями, которые он несет.

В ее голосе такая железная уверенность, словно сам Гунвальд идет с ними и говорит эти слова.

— Он твой смертный враг? — спрашивает Уле с верхушки сугроба. Он согнул светоотражатель, и теперь шест распрямляется со свистящим звуком пьинг.

Тоня задумывается.

— Смертный враг? Не знаю, — отвечает она. Сказать так — это все-таки зайти слишком далеко.

Вдруг ей в голову приходит чудовищная мысль.

— Так вы, наверно, родственники Клауса Хагена? Раз вас пустили в кемпинг?

— Родственники? Не-ет. С ума сошла? — кричит Уле.

— Мама собиралась сюда на оздоровительный курс, а мы должны были ехать к папе в Данию, — объясняет Брур.

— Мы жили там раньше, когда мама с папой были женаты, — добавляет Уле.

— Дамия, — говорит Гитта.

— Но потом вдруг папе наш приезд оказался некстати, — бормочет Брур. — Случился кризис, делать было нечего, маме пришлось взять нас сюда, хотя это против правил. Мы должны вести себя примерно и достойно.

— И мы стараемся ка-а-а-а-ак можем, — кричит Уле, растягивая слово «как».

Вдруг его глаза снова вспыхивают.

— Тоня, здесь какая-то бабка шпионит за нами!

В руке у него готовый снежок. Тоня не успевает остановить его — Уле запускает снежком точно в окно Салли, и Тоня видит только, как лиловые кудерьки шарахаются и прячутся за горшки.

Салли как раз поднимается с пола, когда в дом врывается Тоня с Уле в кильватере.

— Ты жива? — обеспокоенно спрашивает Тоня и шлепает к Салли через комнату, не сняв сапог. На ковре остается снежная дорожка.

— Кто это с тобой? — спрашивает Салли тоненьким голосом, пока Тоня поднимает ее очки и водружает их на место.

— Его зовут Уле. Он думал, ты шпион, — объясняет Тоня. — Что правда, — добавляет она, подумав.

Салли знакомят с Уле, и он охотно отвечает на ее расспросы. Рассказывает, что живет в городе, в блочном доме, и что ему недавно исполнилось восемь. Салли сыплет вопросами.

— Нас на улице еще двое ждут, — вмешивается Тоня. — Мы пойдем.

— Они не хотят сока? — спрашивает Салли.

Тоня мотает головой — не хотят. Тетя Эйр сказала однажды, что нужно обладать добрым сердцем, чтобы назвать сок Салли соком — он больше похож на воду, с которой приключилась беда. Но на самом деле сок у Салли обычный, разве что жидковатый. Просто сок Гунвальда безбожно хорош, как говорит тетя Идун. Когда в конце лета у Гунвальда настают великие дни соковарения, Тоня всегда болтается у него на кухне. Он кипятит, выжимает, пробует, закатывает и убирает банку за банкой с черничным и черносмородиновым соком и тайным свежим соком вороники, а Тонины любимые соки — малиновый и из поспевшей на солнцепеке белой и красной смородины. Самое прекрасное в соковых днях — пена, которую Гунвальд снимает с кипящих кастрюль с соком. Так бы он ее выбросил, но Тоня мажет ее на бутерброды и ест, пока живот не надувается, как резиновый мяч. Сидеть на кухне у Гунвальда в доме, пропахшем ягодами, и есть бутерброды с теплой розовой пеной — примерно так Тоня представляет себе жизнь на небесах.

— Сок попьем у Гунвальда, — шепчет она Уле и тянет его за собой.

Гунвальд как раз выходит из хлева, когда небольшой отряд подходит к дому.

— Смотри, кого я нашла! — кричит Тоня и обводит всех рукой, словно директор бродячего цирка представляет публике труппу.

Гунвальд идет через двор размашистым шагом. Гитта, пытаясь увидеть великана целиком, задирает голову так высоко, что чуть не опрокидывается.

— Кто из вас побил вчера Тоню? — громко и строго говорит Гунвальд, и брови его топорщатся наверху, как флаг на флагштоке.

Уле пятится.

— Я, — говорит он тоненько.

— Ты часто бьешь людей при встрече? — спрашивает Гунвальд.

— Да…

— Но он не нарочно, — объясняет светловолосый Брур.

— В Глиммердале бьют только по гвоздям, — заявляет Гунвальд.

Он ждал Тоню, поэтому в печке у него как раз поспел мраморный кекс.

Уле, Брур и Гитта никогда не ели мраморного кекса. И они никогда не думали, что великаны пекут кексы.

Сначала гости просто сидят за огромным кухонным столом Гунвальда, едят кекс, пьют сок и молчат.

— Исё, — говорит наконец Гитта и двигает по столу пустую тарелку.

Уле долго вертится на стуле и вдруг исчезает где-то в недрах лома.

— Он от сахара перезаряжается энергией, — объясняет Брур, слушая, как Уле скачет где-то в комнате. — Мама говорит, что надо завести для него беличье колесо. Пирог был очень вкусный, — добавляет он.

— Энергией? — переспрашивает Гунвальд.

Он допивает последний глоток кофе, и Тоня понимает, что в Глиммердале снова намечаются испытания саней.

Какое счастье, что Тоня пришла сегодня в кемпинг «Здоровье» Клауса Хагена! Детям там невмоготу. Шебутной Уле так старается вести себя смирно, что у него разве что пар из ушей не валит. Это его отчитывал в пятницу Хаген, когда Тоня влетела в кемпинг в облаке счетов, писем и газет. Гитта капризничает и упрямится по любому поводу. А Брур тревожится так, как умеют тревожиться лишь старшие братья с ангельскими кудрями и добрыми глазами.

И вот теперь Брур и Уле (они сами не поняли, как так вышло) сидят на снегокатах и собираются совершить пробный заезд, словно самые обычные школьники в зимние каникулы. Тоня даже успела сбегать домой и притащила мопедные шлемы своих теток, так что мальчишки выглядят просто как пилоты «Формулы-1».

— Скорость и самоуважение — это самое главное, объясняет гроза Глиммердала, потирая варежки.

Что это был за день! День смеха и визга. Гунвальд отладил еще несколько саней, и горы улыбались друг дружке, перекатывая между собой детские крики и вопли по всему Глиммердалу. Тоня почти без передышки распевала во всю глотку санную песню, и недолго пришлось ждать, чтобы ее подхватили Уле и Брур. Особенно надрывается Уле. Он тот еще горлопан. В нем много звуков. Гитта стоит рядом с Гунвальдом и тоже покрикивает «давай, давай» изо всех силенок. Они ездят наперегонки, по одному и паровозиком, они сталкиваются, вылетают с саней и падают в снег, у них мокрые попы и красные щеки, они меняются санями, они обсуждают, они ездят за машиной Петера, отчитываются перед Гунвальдом, поправляют шлемы, катаются, катаются, катаются… Один раз Уле с Тоней столкнулись так, что Уле выкинуло на вторую ветку елки у дороги, а другой раз Брур упал головой в кювет и угодил в собачьи какашки. Тоня боялась, что она от смеха умрет. А бедная Салли! Обед остыл, пока она безуспешно пыталась поесть, но вынуждена была каждую минуту снова бежать к окну посмотреть, кто теперь пронесся мимо дома.

Но вот солнце ушло за Большую Морду, и всё стихло. Испытатели саней совсем без сил.

— Отряд, стройсь! Отбой, — скомандовал Гунвальд.

Он обещал приготовить жаркое из оленины. Это хорошо: они голодны, как маленькие гиены.

Каждую осень тетя Идун и тетя Эйр приезжают в Глиммердал на оленью охоту. Тоня считает, что охота похожа на сказку — она страшная и прекрасная одновременно. В прошлом году ей досталась старая камуфляжная одежда и право посидеть под секретным охотничьим деревом тети Идун.

— Теперь ни гу-гу, — сказала тетя Идун.

А когда тетя Идун просит помолчать, это совсем не то же самое, что этого требует Клаус Хаген. Тоня просидела с тетей Идун под деревом три часа без единого слова. Они слышали, как бурлит река и как шумит ельник. Листья на деревьях были красные и желтые. Воздух был прозрачный, таким он бывает только под чистым осенним небом. Тоня вспоминает эти часы с тетей Идун как одни из самых лучших в своей жизни. Тетя Идун держала на коленях ружье и всматривалась в лес. Изредка она переводила взгляд на Тоню и улыбалась. А Тоне тогда снова хотелось младшую сестренку, с которой она могла бы ласково обращаться и брать к секретному дереву, чтобы вместе ждать оленя.