Мария Парр - Тоня Глиммердал
Проснувшись утром, гроза Глиммердала еще не знает, что сегодняшний день войдет в историю. Если бы человек знал такое наперед, то никаких историй и не приключалось бы.
— Я пошла в кемпинг! — кричит она папе.
На улице потеплело. Снег волглый, как раз для снежков. Тоня спрыгивает с нижней ступени лестницы и пролетает через полдвора. Под солнечными лучами всё тает и капает. Тоня набирает полную грудь елового воздуха и щурится против солнца. Такие дни Тоня называет алмазными. Идя сказочным лесом, она напевает себе под нос. Очень скользко, она несколько раз чуть не падает. Эй, Салли, сегодня поосторожней, не грохнись — береги шейку бедра!
Но перед кемпингом Хагена ледяная дорожка обрывается. Он посыпал площадку перед воротами гравием. Ниже, за кемпингом, снова ледяной наст, но эти несколько метров серого камня ставят крест на санной трассе.
— Мог хотя бы оставить проезд, — вздыхает Тоня.
Сердиться от души она сегодня не может. Она ведь спешит к друзьям!
Тоня останавливается у ворот. Женщина из отдыхающих стоит тут же, надевая лыжи.
— Ты пришла к ребятам? — спрашивает она.
Тоня кивает.
— Так они уехали, — говорит женщина. — Вот только что.
— Как? — удивляется Тоня. — Они не говорили, что собираются уезжать.
Женщина улыбается сочувственно.
— Похоже, они уехали не по доброй воле.
Тогда Тоня чуть подается вперед, так, чтобы разглядеть, что творится в кемпинге. Клаус Хаген стоит у окна конторы. Заметив Тоню, он отворачивается. Ну нет, дорогой! Она толкает взвизгнувшую калитку — и вот уже стоит лицом к лицу с Хагеном. Точнее, лицом к пузу Хагена, потому что Тоня маленькая, а Хаген здоровенный.
— Ты пришла жаловаться на гравий? — спрашивает он.
Знал бы он, как мало тревожит Тоню Глиммердал его гравий.
— Ты их выгнал?
В голосе Тони столько боли, что Клаус Хаген опускает глаза и утыкается в бумаги.
— В кемпинге детей не принимают. Но я дал им шанс, которым они злоупотребили по всем статьям. Что за гвалт они устроили вчера с этими санками! Целый день житья никому не было.
Клаус Хаген ждал от Тони взрыва возмущения. Он ждал, что она закричит, швырнет что-нибудь на пол — короче, поведет себя так, чтобы на нее можно было с полным основанием рассердиться. Но Тоня не кричит и не швыряется предметами. Она поступает гораздо хуже. Она не делает ничего.
Клаус Хаген вынужден смотреть, как Тоня поворачивается и, тяжело ступая, выходит из конторы. В окно он видит, как она вытирает варежкой глаза и как добрая женщина у ворот гладит ее по щеке. И как потом Тоня, понурив голову, плетется по дороге к себе наверх. Да, Клаус Хаген видит ребенка с разбитым сердцем, а не разъяренного нахаленка, как он рассчитывал. И ребенок с разбитым сердцем трогает душу даже Клауса Хагена. Во всяком случае, трогает сегодня, когда их уже столько прошло перед его глазами. Стоя у окна, он вдруг чувствует себя нехорошим человеком.
День перестал быть алмазным. Тоня идет по сказочному лесу, глотая слезы. Доходит до Гунвальда, но видит пустой гараж. Наверно, поехал в магазин за табаком. Тоня отряхивает сапоги от снега и идет на кухню. Останавливается и стоит посреди кухни, думая, что же теперь делать. Слышно, как в полной тишине тикают ходики, которые Гунвальд собрал сам. Без четверти одиннадцать. Тоня садится в кресло-качалку, Тоня качается. Без четырнадцати минут одиннадцать. Вдруг Тоня вскакивает, как будто ей подложили на сиденье кнопку. Без четырнадцати одиннадцать — значит, корабль отходит через четырнадцать минут! Значит, Брур, Уле, Гитта и их мама всё еще стоят на причале! А Тоне обязательно надо пожелать им счастливого пути, она ясно это поняла.
Но всего четырнадцать минут! Нужна машина. Где ж ее взять, если Гунвальда нет?
Бежать к папе? Это время. Пока она добежит до папы, они упустят корабль. И не успев толком подумать, Тоня кидается в мастерскую и хватает самые быстрые сани — те, у которых отличные полозья.
И вот здесь и начинается знаменитая история.
Тем утром Тоня Глиммердал летела на санях с такой скоростью, что уши закладывало. Она как молния промчалась вниз с горы до моста. За время испытаний она стала неплохим пилотом. Но ей помогало и другое: полозья были свежие и наточенные, дорога скользкая, будто намыленная, саночник не знал страха. Гроза Глиммердала неслась так быстро, что даже Салли не успела заметить темную тень, миновавшую ее дом курсом на лес без одиннадцати одиннадцать с нечеловеческим криком «уау!».
Тоня не слышала ничего, кроме свиста воздуха, и не чувствовала ничего, кроме тряски. И только завидев кемпинг, она вспомнила, что у этих саней нет тормоза. У нее вспотели руки, несмотря на мороз. Там же гравий! Она же разобьется!
Она не пытается затормозить, почему — сама не знает. Дело вполне может кончиться бедой, но она лишь сильнее нагибается вперед и прищуривается. Скорость и самоуважение. Сани ускоряют ход. Впереди полоса гравия, поперек дороги. Тоня резко накренилась влево, почувствовала, что сани встали на один полоз, и направила их в сугроб. Сани проскребли по камням с ужасным скрежетом. Но поскольку Тоня почти лежит на боку, страдает всего один полоз. Камни кончаются, Тоня ставит сани на оба полоза. Она справилась!
На приличной скорости она пролетает мимо поста, с которого Петер по рации тормозил движение. Дальше трасса меняется. Дорога полого идет вверх. Начинается подъем, который никто еще не преодолевал на санях, даже на снегокате с рулем. Сколько у нее времени, Тоня не знает. Она еще больше пригибается вперед и прикрывает глаза. Сани сбавляют ход.
— Нет, вперед! — шепчет Тоня. — Мне надо застать корабль!
Она видит вершину горы. На нее невозможно въехать на санях, но другого пути нет. Тоня двигает сани вперед силой мысли. И хотите — верьте, хотите — нет, но вместо того чтобы окончательно остановиться, они перевалили хребет — и понеслись.
Тоня влетела в деревню, самое время притормозить. Но Тоне надо на причал. Она проносится мимо парикмахерской Тео, мимо магазина и закрытого киоска. Вот она, пристань! Наконец-то.
И только тут в голове у Тони что-то щелкает, переключается, и она приходит в себя. Тормоза! Гроза Глиммердала упирается каблуками в снег, но поздно. Ее несет к краю пристани на чудовищной скорости.
Единственный ребенок Глиммердала понимает, что надо катапультироваться, чтобы не оставить Глиммердал совсем без детей. Но с ужасом обнаруживает, что завязки куртки намотались на руль. Она привязана к саням! Тоня сильнее упирается в землю ногами. Край пристани совсем близко. Если она не успеет остановить или опрокинуть сани, она утонет — фьорд ледяной и бездонный.
— На помощь! — кричит Тоня, упираясь ногами в землю и трясясь и дергаясь вместе с санями. Она так вжимает сапоги в пристань, что кругом воняет жженой резиной. Но где там — сейчас ее вынесет в воду!
И тут она соображает, что спасение есть. Этот корабль всегда швартуется носом и спускает трап. До одиннадцати — тридцать секунд, и трап еще не подняли. Тоня поворачивает руль.
— Дорогу! — кричит она поднимающимся на борт пассажирам.
Они отпрыгивают в сторону. Лед под полозьями сменяется металлом. С визгом и скрежетом, закрыв глаза, Тоня Глиммердал въезжает на санях по трапу. Из-под полозьев вырываются снопы искр. Толпа пассажиров в ужасе таращится на девочку и сани. Гробовая тишина. Сердце Тони скачет, как хомяк в колесе.
— Фу-уф, — вот и всё, что она в силах произнести.
О, видели бы вы, что творилось на причале тем утром, когда жители Глиммердала поняли, что на новом снегокате Гунвальда гроза Глиммердала доехала аж до самого моря! Тео-парикмахер бросил недокрашенную клиентку, а Юн-матрос — билетную сумку, пассажиры требовали подробностей, даже Нильс, совершавший прогулку, приковылял с ходунками[7] к трапу. Но Уле, Гитта, Брур и мама стояли со своим багажом в сторонке и ждали гудка к отправлению.
Тоня оставила сани и подошла к притихшему семейству.
— Кемпинг Хагена — место не про нашу честь, — сказала мама, увидев смятение в глазах саночника. Тоня открыла рот, чтобы возразить, но сзади послышался голос Гунвальда. Он был в магазине и только сейчас пришел сюда.
— Что здесь происходит? — пророкотал он.
— Тоня доехала на санях до моря! — завопил Уле. Гунвальд схватил Тоню, сжал своими ручищами и поднял перед собой, чтобы видеть ее глаза.
— Честно? — спросил он.
Тоня кивнула с высоты.
— Но, родная моя тролличья душа, бесстрашный ты мой саночник, почему же тогда ты не улыбаешься? — спросил Гунвальд.
И сам увидел чемоданы небольшого семейства.
Не берусь угадать, что сказал бы Гунвальд Глиммердал Клаусу Хагену, окажись тот сейчас рядом, но наверняка что-то малоприятное.
